- Ты должен пилотировать этого робота, - голос мужской, тяжёлый, холодный.

- Я не знаю, кто я, - девичий, тихий, пугливый.

- Ты дурак, - уверенный, дерзкий, насмешливый.

- Я был рожден для встречи с тобой, - тягучий, ласковый, обнадёживающий.

Плеск, кровь, крик. Отчаяние, тяжесть, вина. Старый мир - новый мир. Ещё и ещё. Ещё и ещё...

Аплодисменты.

Я просыпаюсь.

***

Первым делом перед глазами встаёт потолок. Исключительно чистый, до пелены в глазах белый - ослепительный. Я жмурюсь и тянусь протереть глаза, без особого удивления отмечая вставленные в вены провода. Двигаться неудобно, но я неловко пытаюсь опереться на ладони и присесть. Один из проводков вываливается из онемевшей руки, безвольным шнуром повисая до пола. На всю палату - больничную палату, это я еще отметить в состоянии - разносится громкий писк. За стеной слышится неясный шум, и несколько секунд спустя дверь распахивается. К моей кровати светлым вихрем подбегает молодой парень с почему-то седыми волосами, склоняется надо мной, заставляя инстинктивно вжаться в подушку, и широко улыбается.

- Доктор Акаги! Доктор Акаги, пациент номер три очнулся!

Юноша - лет пятнадцати-шестнадцати, в белом халате и со странной улыбкой - садится на кровать и неотрывно смотрит на меня несколько минут, пока в коридоре не раздаётся цокот каблуков, и в палату не влетает смутно знакомая мне женщина - высокая короткостриженая блондинка. Неужели...

- Икари Синдзи, - Рицко устало вздыхает, - а мы уже и не надеялись. С пробуждением.

- А что... что случилось? - последнее, что я помню - это смерть Каору и последовавший за всем этим хаос.

- Ты был в коме два месяца и тринадцать дней. Сегодня четырнадцатый. Поздравляю, - доктор Акаги разжимает губы, и вдруг её лицо расслабляется. - Мы с твоим отцом так ждали этого, Синдзи.

Она нажимает что-то на приборе, лежащем на столике рядом с моей койкой, и последнее, что я вижу перед погружением в темноту, - это полный счастья взгляд парня, которого я, кажется, убил когда-то во сне.

***

Когда я просыпаюсь в следующий раз, светлая макушка виднеется из-за края койки - видимо, он сидит на полу. Мне одновременно и неловко, и спокойно: хочется окликнуть его по имени, но как же стыдно будет, если я ошибусь! Но юноша сам оборачивается на мое неловкое копошение и сразу же расплывается в улыбке.

- Меня зовут Нагиса Каору, - он протягивает мне ладонь, - я ассистент доктора Акаги, прохожу у неё временную стажировку.

Каору улыбается так искренне, что мне даже сложно поверить - и в то, что я его - практически - знаю, и в то, что он жив, жив буквально, так, что можно тронуть его за плечо и понять, что все раньше было сном, а сейчас стало реальностью - не наоборот.

Каору, кажется, все понимает.

Он внимательно смотрит на меня, встаёт и, приглаживая волосы, отворачивается к двери из палаты.

- Если я понадоблюсь - просто позови.

Я остаюсь один на один с собой и своей памятью, пытаясь сопоставить разрозненные кусочки памяти и того, что я считал своей жизнью, такой смутной и уже исчезавшей из воспоминаний.

***

Доктор Акаги заглядывает регулярно - утром и вечером проверяет мое самочувствие, сопровождая это обнадёживающим взглядом и новостями о том, что я пропустил. Мой класс всё же сходил в поход - в поход, на который я надеялся несколько месяцев. Весна закончилась вместе с экзаменами и средней школой, Аска стала королевой выпускного, Рей, дочь Рицко, переехавшая вместе с ней в наш город, оказалась лучшей ученицей класса. Ничего такого, чего я не ожидал. Ничего такого, что могло бы меня удивить.

С гораздо большим удовольствием доктор рассказывает мне об отце - Рицко вышла за него через две недели после того, как я, сбитый автомобилем, попал в кому. Она многое сделала для него в эти месяцы, и я был за это благодарен ей.

Отца же хочется увидеть и поздравить с женитьбой вживую - но он, как обычно, занят на работе круглыми сутками.

За всё время, проведенное мной в больнице, он ни разу не пришёл ко мне.

Чего и стоило ожидать.

Каору разговорчивей, и с ним мне, пожалуй, намного легче. Я привыкаю к его теплой улыбке - она утешает и ободряет каждый раз, когда я смотрю на мир, ограниченный оконной рамой, и хочу снова заснуть. Нагиса не требует ответов: кажется, ему достаточно только того, что я рядом, и я слушаю. Он рассказывает о своей практике у доктора Акаги, о том, что она закончится, как только меня выпишут, о море, у которого он живет, о своей жизни и жизни в целом. Иногда он бывает жёстким - в такие моменты его взгляд твердеет, и все черты словно становятся острее, взрослее. В остальном же он мягкий и невыразимо живой - тот, кто только может помочь мне не впасть в отчаяние.

Каждый день, задерживая его немой просьбой остаться ещё немного и посидеть рядом, я чувствую, что стесняю и привязываю его против его же воли. У Каору - другая жизнь, вне больничных стен, намного более интересная, чем все, что могу дать ему я.

Наверное, у него и девушка есть - красивая, ему под стать.

Я не хочу об этом думать, правда, но думаю об этом всё свободное время.

В его жизни уже через несколько недель не будет места для человека вроде меня.

***

Говорят, что обычно в жизни следует чёрная полоса, за ней белая, и так далее - до бесконечности в рамках твоей личной смерти. На самом деле художественная ценность жизни близится к нулю из-за бесконечных оттенков серого.

Кто-то может возразить, что они создаются из фиолетового и коричневого. Но далеко не все мы настолько хорошо разбираемся в оттенках красок, чтобы отличить эти серые лишь в контрасте цвета от обычной грязи.

Каору был светлым пятном - не полосой, даже не тонкой линией.

Однажды, за неделю до моей выписки, он притаскивает ко мне в палату скрипку. Добротную, явно дорогую - сияющую на свету не меньше глаз Нагисы.

- Зачем? - я пытаюсь приподняться, опираясь на локти, и наконец-то привожу тело в сидячее положение. - Я же пока не могу играть.

Руки все ещё слишком слабы даже для того, чтобы держать ложку или карандаш.

- А ты тоже скрипач? - Каору чуть приподнимает брови и улыбается. - Это так здорово! Нет, я хотел сыграть для тебя - вид был уж больно грустный. Да и самому практика не помешает.

Он пристраивает скрипку на плечо и прикрывает глаза, проводя смычком по струнам. Я с каким-то восторгом слушаю, как впервые за долгое время музыка течёт и звучит, пытаюсь запомнить это как чудо. Мелодия не слишком сложная, смутно знакомая - и как же хорошо от этой незамысловатой простоты!

Нагиса приоткрывает один и глаз и с хитрецой смотрит на меня, продолжая играть.

Я счастлив.

- Надеюсь, мы ещё сыграем с тобой когда-нибудь дуэтом, Синдзи.

***

В день выписки приходит Аска с кульком конфет. Она укоризненно глядит на мои тощие руки и виноватое лицо, после чего стукает меня по макушке и ухмыляется.

- Дурак ты, Синдзи.

- Ты не изменилась, - бурчу я, потирая затылок. Аска ухмыляется еще шире.

- А разве должна была? Ты же меня сколько лет знаешь, скажи, - Сорью подходит к тумбочке и начинает методично вытаскивать из неё все мои немногочисленные пожитки, - разве я вообще сильно менялась когда-нибудь?

- Нет, ты всегда была одинаково... - назойливой? Громкой? - ...яркой.

Аска тем временем сгребает все мои вещи и аккуратно складывает их в сумку.

- Переодевайся, дурак. Я буду ждать тебя у выхода.

С хлопком закрывшейся двери начинается отсчёт последних моих минут в этой больнице. Больше никогда сюда не ступлю ногой, думаю я, натягивая брюки и подхватывая сумку. Больше никогда не буду валяться безвольным куском мяса под писк аппаратов, - выхожу в коридор из палаты номер триста три и расправляю плечи. Больше никогда не увижу чересчур доброго ассистента, - выбегаю на улицу, к свежему воздуху и неопределённому будущему.

О чем я жалею еще долгие, долгие годы, так это о том, что с Каору я так и не попрощался.

Что странно - пропустил я не так уж и много. Казалось, мир кардинально изменился за те несколько вечностей, что я провел в коме, а на самом деле - все осталось точно так же, как и год, и десять лет назад. Добавляется лишь одна новая деталь - Аска с первого взгляда невзлюбила мою новую сводную сестру, с которой я не успел толком познакомиться, и теперь, в последние мои дни в этом городе, я вынужден ежедневно слушать перебранки лучшей подруги и тихони Рей, которая в такие моменты совершенно преображается: щеки багровеют, глаза темнеют до какого-то невообразимо рубинового оттенка, а руки произвольно сжимаются в кулаки.

Они ругаются так часто и так громко, что мне только и остается гадать: подерутся они вскоре или же поцелуются.

Учебный год подходит к концу, экзамены проплывают мимо, оставляя позади горестные и не очень восклицания, и очередной этап моей жизни заканчивается у меня на глазах.

Осенью я переезжаю в середину Токио, где снимаю однокомнатную квартиру и хожу в элитную закрытую гимназию. Нелепо, но отца я вижу так же редко, как и раньше. Аска, Рей и остальные знакомые остаются там, в пригороде, и к своим первым летним каникулам я осознаю, что уже не могу вспомнить их лица.

Поэтому каникулы я провожу в городе - отец доволен хорошими оценками и оставляет мне эту возможность.

Школьные годы проходят одновременно медленно и быстро - в один день я без особого удивления надеваю мантию выпускника и читаю перед классом напыщенную речь о том, как буду по всем скучать. Какой-то парень с задней парты, поправляя на остром носу очки, спрашивает, как меня зовут.

Я отвечаю, что это уже неважно.

А потом я несколько лет учусь на следователя - читай, детектива. Возможно, назло отцу, который хотел, чтобы я получил высшее музыкальное образование, возможно, потому, что я чувствую музыку чем-то исключительно личным.

И вот он я - свеженький, с иголочки, детектив, боящийся вида крови и скучающий по школьным годам, когда был хоть кому-то нужен. Начальство скептически смотрит на мои попытки расследовать преступления вместе с полицией и раздумывает, куда меня можно сплавить.

Спустя полгода работы под прикрытием папиного знакомого начальник машет рукой и подает заявление на перевод. И да - меня действительно переводят куда-то в провинцию, на мелкий остров, название которого я не могу вспомнить, даже сходя с самолета. Хотя бы небо здесь чистое.

В аэропорту меня встречает глава местной полиции - коренастый мужчина лет пятидесяти, кирпичный цвет кожи которого идеально контрастирует с белоснежной щеткой усов. Он приветливо проводит меня в кафе и участливо спрашивает - не возьмусь ли я расследовать дело о пропажах людей, посещавших какой-то старый театр?

На мое скептическое предложение на пару дней закрыть его и поискать кости под половицами сцены начальник вздыхает и поясняет, что осмотр помещения был произведен уже трижды - с периодичностью в десять лет.

А пропажи продолжаются и того больше.

И, как бы оно ни было странно, меня усаживают в такси и отправляют на вечернее представление практически против моей воли и с чемоданом в руках.

Пока я еду по небольшому городку, в голове крутится один вопрос: неужели все эти исчезновения, длящиеся ни много ни мало тридцать лет, действительно связаны со старым театром, или полиция просто боится признать свою беспомощность в связи с растущей статистикой суицидов?

Впрочем, подобные мысли отпадают, как только я к этому театру подъезжаю. Он безумно старый, построенный в викторианском стиле: кажется, что он стоит здесь все сто, а то и двести лет, тёмный, изувеченный осыпающимися балюстрадами и лепниной, торжественно-мрачный в свете заходящего солнца. Пронизанный тайной. Я мог бы с легкостью поверить, что в нем по ночам гуляют призраки минувших дней, а тощие от недосыпа скелеты затаскивают невинных девушек за полки с консервированными пьесами Шекспира. Если бы не был детективом, конечно.

- Там минут через двадцать концерт начнётся, молодой человек, - таксист поворачивается ко мне лицом и добродушно улыбается, - если поторопитесь, ещё успеете купить билет. Хотя по пятницам тут обычно желающих послушать хоть отбавляй, сегодня почему-то народу маловато...

Пока водитель задумчиво топорщит усы и вспоминает расписание всех представлений за месяц, я рассматриваю парковку. На ней сиротливо мостится одиннадцать автомобилей, словно бы стесняющихся своей одинокой неуместности. Я выбираюсь из такси, кивая на прощание, и прохожу ко входу, арка которого зловеще нависает разверзнутой пастью древнегреческой гаргульи.

За массивными дверями - ярко освещённый холл, на удивление пустынный. В надежде, что ещё успею осмотреть его позже, я проскакиваю дальше - окно билетера тоже закрыто; больше того, на металлических створках толстый слой пыли, который видно даже за несколько метров. Дальше - концертный зал, откуда сквозь толстые стены уже слышен вой скрипок - представление идёт.

И я открываю двери.

На сцене стоит заломившая руки девушка со страдальческим выражением лица: я не понимаю, что она говорит, но оно и не требуется - искусственно поблёскивающие слёзы говорят о трагичности этой мизансцены. Сценическое мастерство меня никогда особо не интересовало, но тут и ребёнку ясно, что она переигрывает.

И потому я тихо пробираюсь около стены, оставляя актрису на сцене и воодушевлённую публику в зале на своей совести. За кулисами - пыльно и жарко, как и полагается: на стуле валяется шаль, на столе - тромбон, с трагическим хрустом под своей ногой я обнаруживаю разбитый пузырёк с бьющими в нос духами. Прямо на оборотной стороне занавеси висит расписание, и я сверяюсь с часами. Выходит, что постановка, идущая сейчас, закончится через несколько минут, а после неё будет тот самый скрипичный концерт, последний на сегодня. Я решаю подождать и послушать его, а уже потом разобраться в местной суматохе и, как минимум, найти директора.

Спустя пять минут за кулисы заворачивает довольная собой девушка, громко рыдавшая под аккомпанемент флейт не так давно, и с хохотом начинает на ходу стягивать с себя корсет, с кем-то по пути разговаривая. Я неловко кашляю, привлекая внимание, и девушка визжит - а вслед за ней и ещё две актрисы, идущие следом.

- Меня прислала местная полиция, - выхожу прямо под свет тусклой лампочки и злобные взгляды всего местного актерского состава, уже успевшего прибежать на девичьи крики, - с проверкой. Вы не будете против, если я встречусь с директором?

Девушка несмело смотрит мне в глаза и отвечает:

- Его сейчас нет, он в Токио на встрече с начальством, когда вернется - мы и сами не знаем. Можете поговорить с Табрисом, он у нас главный после Фуюцки, - на мой недоумевающий взгляд она уточняет, - ну, Фуюцки - это и есть наш директор. Пока ничем не можем помочь, но если что - обращайтесь! Меня зовут Мари.

Она хихикает, отбрасывая за плечи красивый высокий хвост, и протягивает ладонь. Я пожимаю её.

- Меня зовут Икари Синдзи. Приятно познакомиться.

Мари стаскивает платье, под которым оказывается удобное трико, прямо на моих глазах натягивает джинсы, валявшиеся на полу у нее под ногами, хватает из рук подруги очки и машет мне рукой, проходя в сторону темнеющего провала двери у дальней стены. Я на прощание киваю смущённым девушкам-актрисам и иду за ней.

Мари пружинистой походкой устремляется по светлому прямому коридору вперёд, но, не доходя до кабинета с табличкой директора, заворачивает в комнату слева от неё. На первый взгляд мне кажется, что комната пуста, но, окинув её взглядом ещё раз, замечаю на подоконнике фигуру молодого человека со странным наростом на плече. Он поворачивает к нам в голову и быстро вскакивает на ноги. Нарост оказывается скрипкой, которую юноша бережно убирает в футляр, прислоняет его к стене и только после этого подходит к нам.

- О, Мари, как выступление? - он наклоняет набок голову со светлыми, словно седыми, волосами и нежно улыбается. Мари вздёргивает подбородок.

- Как и всегда, все рыдали, как маленькие девочки, головы плюшевых мишек которых оторвали. Лучше познакомься с господином инспектором. Икари Синдзи, это Табрис. Табрис, это Икари Синдзи. Дальше разбирайтесь сами.

Девушка выходит из комнаты, и мне почему-то становится страшно. Я рассматриваю лицо Табриса, такое смутно знакомое, неуловимо близкое, и растерянно вздыхаю.

- Каору? - шепчу вроде бы тихо, но юноша замечает это и улыбается ещё шире - словно эта улыбка никогда не сходит с его лица.

- Если тебе угодно, Синдзи. Так ты не хочешь... присоединиться к нам?

- К вам? Мне просто нужно было побеседовать с директором насчёт... - мне совсем не хочется посвящать постороннего, пусть и знакомого, человека в дела местной полиции. Он этого не заслужил, - ежегодной проверки условий санитарии. Ты же понимаешь, верно?

Каору продолжает улыбаться и медленно кивает головой. Я облегчённо вздыхаю, но тут же осекаюсь, прерванный его мягким голосом.

- Я работаю здесь уже третий год, и раньше таких проверок не было. Впрочем, не хочу лезть не в свое дело, это проблемы директора, а не мои. Я всего лишь приглядываю за порядком.

Теперь уже киваю я, рассеянно глядя на футляр у стены. Что-то во всем этом настораживает - полная покорность и согласие Нагисы, отсутствие директора, возможно даже, сама обстановка театра. Кажется, что сейчас он обволакивает сладкой ложью мой разум, чтобы дать всему остальному - неважно, чему - пройти незамеченным. Это до невозможности глупо, а потому я отворачиваю голову и смотрю молча наблюдающему за мной Каору в глаза.

- И все же кто это - «вы»?

Юноша щурится и неожиданно смеётся, звонко и задорно.

- Признаться, увидев тебя, я подумал: надо же, тот парень со скрипкой, который так и не сыграл! А вот откуда могу тебя помнить - убей, не знаю. Прости, если смутил, понадеялся, что к оркестру новенький присоединится.

Не помнит меня?

Не помнит человека, который... который дорожил воспоминаниями о нём все эти годы?

Даже не стоило давать себе повод поверить в то, что я что-то для кого-то значу.

- Мы определенно были близко знакомы, раз ты помнишь моё старое имя, - между тем задумчиво продолжает Каору, подходя к софе в другом углу комнаты, и садится, похлопывая рукой рядом. Я неловко усаживаюсь на противоположный бортик. - Я ведь им не пользуюсь с тех пор, как закончил учебу. Может, мы были на одном курсе?..

Нагиса морщит лоб, а я рассматриваю его профиль. Почему-то он кажется даже моложе меня, хотя и должен быть где-то на пару лет старше. А на вид - не больше двадцати, и рядом с ним я чувствую себя старым. И он смотрит на меня так лучисто и обезоруживающе, что я не сразу замечаю протянутую руку.

- ...пошли, там скоро мое выступление начнется. Ты же не хочешь пропустить?

Каору выглядит младше меня, но рядом с ним я почему-то чувствую себя ребёнком.

Руку я принимаю.

- Сегодня играет струнное трио - то есть я, Мари, - юноша подмигивает и тянет за собой по коридору к закулисью, откуда слышится шум приготовлений, - ты её уже знаешь, и Майя. Думаю, вы найдёте общий язык.

Я почему-то не могу раскрыть рот и сказать ему, что не планирую здесь оставаться надолго - тем более, рассказывать, зачем я здесь вообще. Причина далеко не в том, что я хочу скрыть цель своего прибытия, а его кристально-радостный взгляд и держащая меня рука. Становится невыразимо стыдно от одной мысли, что придётся оставить его так же, как и много лет назад. И даже на секунду кажется, что не стоит этого делать, иначе случится что-то непоправимо ужасное.

- Можешь остаться за кулисами, тут, конечно, звук похуже, зато нет проблем с соседями, - Каору забегает в гримерку, обернувшись и на прощание качнув футляром от скрипки. Из-за захлопнувшейся за ним двери слышится финальная нота. - Ты ведь подождёшь меня здесь, да, Синдзи?

Мне не остаётся ничего другого, кроме как привалиться спиной к стене и вытянуть ноги. Точнее говоря, я не особо и против.

Мимо проходят люди, Мари, мельком кивнув мне, заглядывает за занавесь, присвистывает и оборачивается, складывая рупором руки у рта.

- Уже и весь зал собрался! - она прикрывает глаза на несколько секунд, словно что-то обдумывая, а потом снова кричит. - Майя! Да где ты там?

Из-за стены слышится шум и невнятный крик, сопровождающиеся цокотом каблуков, и, наконец, дверь справа от меня открывается: в закулисье из коридора кто-то вваливается, звучно шлепаясь на пол, и вслед за этим раздается глухой стук. Мари бросается на помощь, но почему-то в ее руках оказывается не поднимающаяся с кряхтением коротко стриженная шатенка, а большой футляр.

Майя - а это определенно Майя - счастливо улыбается, потирая плечо, и забирает его у Мари, вытаскивает виолончель и любовно проводит пальцами по её боку, а потом быстро уносится за кулисы в ореоле дробного цокота. Он продолжает звучать в голове, даже когда девушка останавливается и, очевидно, занимает свое место на сцене. Мари покачивает головой, словно признавая передо мной свою беспомощность, и уходит, подхватив крупную скрипку. В памяти всплывает слово: альт.

Раздаются аплодисменты.

Концерт начинается.

Под первые звуки виолончели мне приходит в голову, что Каору все ещё не на сцене, а в гримерке, и это будит какие-то крохи любопытства - достаточные, чтобы оторваться от стены и подойти к двери его комнаты: там тихо, так тихо, что дрожащий звук становится глубже и насыщенней, питаясь этим молчанием.

Дверь закрыта, но не заперта - это определяю по лёгкому скрипу и появившейся щели света после того, как тяну её на себя. Я скашиваю глаз так, что в узкой полосе становится виден угол стола и спина Нагисы, сгорбившаяся над ним. На столешнице и на полу - везде, абсолютно везде, куда хватает взгляда, раскиданы нотные таблицы и чистые листы. Теперь я слышу звук - шорох сотен бумаг, полных музыки и ветра, поднимаемого ленивыми взмахами рук Каору, который отбрасывает их от себя, одну за другой. Наконец он поворачивает ко мне голову, и ослепительно-белые его волосы на мгновение кажутся мне еще одним нотным листом.

- Не могу найти Бетховена, - с какой-то непередаваемой, вроде растерянной радости, эмоцией говорит он и смотрит на заметно поредевшую кипу бумаги в руке. - А вот, вроде, и он.

Аккуратно взяв верхний лист, Каору разглаживает его и пробегает глазами, перечитывая, улыбается и резко поднимается на ноги, вновь раскидывая вокруг ворох бумаг. А затем глядит на хаос вокруг, словно только сейчас заметив его, и хмурится.

- Нет времени, скоро выходить - соло Майи закончится, и нужно будет сыграть струнным трио, - бормочет он себе под нос и в никуда, сжимая в руках ноты, и не слишком внезапно срывается с места. Я каким-то образом понимаю, что его заминка в дверях - знак для меня, и в который раз за этот сумбурный и абсолютно не дающий ответов вечер иду за ним.

Он, этот эксцентричный и невероятно странный парень, играет красиво, лучше, чем Майя и Мари - возможно, мне так кажется, только кажется. Не люблю их голоса - слишком сильные, слишком громкие. Скрипка нежнее альта, виолончели, контрабаса - она звенит и надрывно стонет, но никогда не превышает квоту в умелых руках. Я люблю звучание скрипки больше, чем что-либо другое на свете.

Мелодия смутно знакомая, и, полусидя-полулёжа у стены, мне сложно вспомнить её: отдающее детством воспоминание колышется в голове, но я никак не могу выловить его из своих синих омутов забытья. Щекотка памяти даже приятна, и я наслаждаюсь: ностальгией, хорошей музыкой, симбиозом волнения и спокойствия - всем, что меня окружает. А потом аплодирую вместе с залом, отчаянно стараясь не замечать, что одинокие хлопки в пыльной темноте звучат жалко.

Необъяснимо хочется сейчас самому взять скрипку в руки и сыграть что-то наивно-простое, просто чтобы вспомнить, как оно чувствуется. Я скучаю по ощущению гладкого дерева на плече и твердости смычка в пальцах до такой степени, что забываю, насколько это здорово - играть.

Никогда, никогда не жалел, что не стал музыкантом, мне нравится работать в полиции и вне её, но моя скрипка и моя музыка выше, чем профессия - предназначение. И несложно догадаться, какое решение я принимаю. В конце концов, в непосредственной близости вести расследование будет удобней, а мне - спокойней в такой привычной, пёстрой и непохожей ни на что другое музыкальной труппе.

Я чёртов романтик, хотя давно стоило бы вырасти из этого.

- Согласен, - говорю Каору в лицо сразу же, как он заходит за кулисы после выступления. Он довольно улыбается, и это дает мне сил повторить это еще раз, чуть громче. - Я согласен, слышишь?

Улыбка становится чуть шире.

- И не сомневался.

Впереди меня ждут несколько часов заполнения всех справок и документов, необходимых для принятия в штат, знакомство в стиле «новенький в классе» и долгие и многие попытки вытрясти от пыли и вернуть к жизни свое позабытое прошлое.

Я не хочу думать обо всём этом сейчас, приобнимая обхватившую меня со всей силы Мари и стараясь не отпускать ровный светлый взгляд Каору. Момент слишком хорош, а я наконец-то почти счастлив - хотя бы на пару минут.

Дни в театре не тянутся, а текут медленной рекой обыденности - спустя пару дней после включения в штат мне начинает казаться, что я работаю здесь уже долгие месяцы, а то и годы, несмотря на то, что пока мое имя помнит от силы три-четыре человека из всех постоянных местных жителей. Помимо Каору, Мари и Майи, в оркестре есть ещё пара играющих на фортепьяно парней - Макото и Шигеру. Они обычно проводят время вдвоем или с Ибуки, выглядящей и ведущей себя как их младшая сестра, так что мне приходится разве что время от времени здороваться с ними в коридоре. Не думаю, что они хотя бы потрудились взглянуть на моё лицо при неловком знакомстве за завтраком, состоявшем из протянутой руки, громких слов и их игнорирования.

Каору это немного забавит, но он ставит себе целью, как настоящий заместитель директора, представить меня остальному коллективу, несмотря на протесты и общую абсурдность ситуации - я опять чувствую себя новеньким учеником, в которого вот-вот полетят насмешки за глупый вид.

Потому что школа давно позади, а я так и не повзрослел.

Помимо ребят из оркестра, во флигеле позади театра живут и актеры на постоянной основе - обычно на выступлениях к ним присоединяется массовка или стажирующиеся студенты из университета неподалёку. Всего их, помимо Мари, играющей и роли, и ноты, четверо: милая Мидори с мыслями такими же чистыми и розовато-душистыми, как и её волосы, смуглая Цумире, чья серьёзность утопает в смеющихся глазах, старый Каодзи, от которого вечно пахнет недовольством и потом, и Хидеки - его я вижу ещё реже, чем Шигеру и Макото, хотя точно знаю, что живёт он в одной комнате с Цумире. Они то ли близкие друзья, то ли любовники, и, похоже, сами не знают, что ближе к истине. Волнует это исключительно Мари - по той простой причине, что её волнует всё на свете.

Сам я под патронажем Нагисы тоже заселяюсь в этот флигель - утешает, что последний выглядит где-то на два столетия моложе театра и не пугает головами химер и отколотыми носами Аполлонов. На самом деле, зданию не больше десяти лет, и оно недавно ремонтировалось - точнее, ремонтируется и сейчас. В распоряжении всего пять двухместных комнат, и девять мест в них уже занято. И да, Каору именно тот счастливчик, который получает меня в свои соседи. Он, кажется, этим доволен, тогда как мне приходится каждый раз искать вазы для букетов от юных почитательниц музыки и постоянно краснеть.

Каору не делает ничего предосудительного, он просто вежлив и хорошо воспитан, - говорю себе каждый раз, когда он поздним вечером возвращается с концерта и, окидывая взглядом разящие парфюмерией и - неудивительно - записками с телефонами букеты, сообщает, что они все мои.

Не делает ничего предосудительного, но прошлое всплывает, и от него никуда не спрятаться.

Так или иначе, я мало-помалу вливаюсь в эту несуразную, как любая театральная труппа, компанию и спустя неделю могу почти с уверенностью сказать, что мне здесь нравится. Другое дело, что, несмотря на громкое заявление о «новой скрипке», контракт я так и не подписываю, разве что заверяю Нагису в том, что никуда не уеду раньше, чем через несколько месяцев, - дело обещает затянуться, без малейших-то зацепок. В очередной раз просматривая всученные шефом через пару дней после моего обустройства в городе отчёты о пропавших туристах, где даже нет их фотографий, одни имена, я подавляю растущее недовольство. Все эти Ибуки, Хьюга, Аоба, Китаками являются пустыми звуками и, в общем-то, насмешливым плевком от местной полиции, спихнувшей на меня всё то, что жжёт им руки.

Я совершенно не знаю, что со всем этим делать, поэтому в свободное от прогулок по городу и опрашивания возможных свидетелей и родственников пропавших, многим из которых давно миновало за шестьдесят, репетирую. Вспоминаю, как держать скрипку, как правильно вести смычок, как повисает в воздухе чистый звук и как чувствуется радость от правильно исполненного произведения. Каору помогает мне - он говорит, что только рад заниматься не в одиночестве. Мари практически не работает со своим альтом, проводя вечера на сцене с остальными актёрами и заучивая новые пьесы, Майя же предпочитает заниматься одна - несмотря на всю свою живость, она до невозможности стеснительна и, наверное, заплачет, если кто-то услышит её ошибку.

Мне же уютно работать с Каору в дуэте: он всегда знает, что и как поправить, чтобы звучание стало лучше и правдивей. Его руки идеально подходят для того, чтобы лежать на грифе скрипки, и я бы никогда не представил его в другой ипостаси, если бы не увидел так много лет назад в больничном халате. Мне раньше нравилось вспоминать это время, каким бы мазохизмом это ни было: образ светлого юноши, не жалевшего на меня ни сил, ни времени, отпечатался на сетчатке глаз и в голове, и это - самое меньшее, что терзало меня.

Подумать только.

На одной из репетиций перед моим первым концертом здесь, спустя три недели после появления, Каору поправляет мой смычок, стоя за плечом, а мне почему-то приходит в голову, что тогда, семь лет назад, я был в него влюблен. И это так неудивительно и так обыденно, словно иначе и не могло быть. Просто тогда я не искал слова, а потом - потом было поздно.

Каору всегда улыбается, и я не знаю, замечает ли он во мне какие-то изменения, которые не могли не возникнуть, потому что я погружаюсь в прошлое вместе с этим театром, затерявшимся в веках, и тону в белых больничных стенах и волосах, одинаково болезненно блестящих на свету, а еще - в его склеенных радостью жизни губах. Я не знаю, замечает ли он, но если да - он этому рад.

Со скрипкой в руках и неназываемым чувством ко мне начинают приходить кошмары.

Мы ложимся спать, и Каору снится мне - точно такой же, как и семь лет назад, как и сейчас. Он - на камне, а я на границе мира и странного озера, и небо точно такое же закатно-алое, как и мои щёки - это я знаю каким-то неведомым чувством, появляющимся только во снах, где ты сам себе бог и ограничитель.

Каору смотрит на горизонт, хотя, быть может, и за него, и его шея лебедино-белая и изящная, когда он поворачивает её одним движением и смотрит прямо мне в душу.

- Быть может, я был рождён для чего-то важного?.. - говорит он задумчиво, и белые пряди его волос поддувает ветер. Мне кажется, что должно было прозвучать что-то иное - не столь чужое и далёкое, слишком далёкое и от него, и от меня.

- Быть может, я был рождён для встречи с тобой?

Каору неуловимо улыбается губами и кроваво - своей шеей, а мне становится невероятно больно, и я закрываю глаза, не желая видеть это, я, наверное, плачу или кричу, потому что чувствую, как Нагиса склоняется над моим лицом, заставляя мои глаза машинально открыться, крепко берёт за плечо и смотрит не так - не так отчуждённо, как в закате. Его волосы освещает не солнце, а блеклая лампочка нашей комнаты, и интонации его знакомы до дрожи в позвоночнике. Поэтому я его обнимаю. Каору не возражает.

- Ты плакал во сне, - говорит он спустя пару минут, почти что ласково поглаживая меня по голове. В его голосе, как обычно, нет ни насмешки, ни жалости, ни удивления - только мягкость, и это безумно хорошо, потому что все это я ненавижу. - Сейчас тебе лучше?

- Определенно.

Нагиса удовлетворённо кивает, отходит, оставляя мои плечи гореть от холода без своих рук, выключает свет и забирается в свою кровать, под одеяло из тафты и тишины.

- Кошмары есть у каждого, - слышится его тихий голос. - Быть может, я именно тот человек, который был рождён, чтобы отгонять их от тебя, Синдзи.

И на мгновение мне кажется, что тот кошмар - отголосок не случившегося, того, что я пережить бы не смог.

Эти сны тяжестью отвлекают меня от факта скорого выступления, и в день, похожий на экзамен, я просыпаюсь с фантомной кровью на губах, совершенно не думая о предстоящем. Оно и так напоминает о себе повсюду: датой на листке, висящем на стене, похлопываниями по плечу в маленькой столовой с поддержкой улыбающихся ребят, отдалёнными аплодисментами в зале вечером. Перед выходом на сцену Каору крепко обнимает меня и, придерживая за плечи, говорит чётко и твёрдо:

- Не бойся. Я подхвачу.

И мы играем дуэтом, я думаю, достаточно хорошо для зачета. По крайней мере, нравится публике и нравится лично мне.

После того, как занавес закрывается, все подбегают ко мне: Майя, Мари, Цумире, Мидори налетают скопом и сжимают в объятиях одновременно, наперебой поздравляя с первым - и удачным - выступлением, а парни останавливаются рядом и одобрительно улыбаются. Каору стоит в коридоре и ждёт меня, он всегда это делает после репетиций, так почему не сейчас, и я быстро благодарю всех за поддержку, чтобы выбежать за двери и получить лучшее поздравление.

Каору улыбается. Не как обычно, улыбкой Помпадур, а широко, во все зубы, до морщинок в уголках глаз.

Он рад за меня. Он рад.

Именно по этой улыбке я скучал столько лет, и за ней видно старого и юного Каору Нагису, в халате и без приглушенной сводами старого здания яркости. Он многое потерял, пока не пришёл сюда.

- Спасибо.

- Не за что.

Мы оба знаем, что имеем ввиду.

Сыгранная на концерте музыка звучит в ушах до самой ночи, до привычного безмолвного пожелания спокойной ночи, постепенно меняясь, и во сне я вижу перед собой старое фортепьяно в траве и полуразрушенных бетонных плитах, а на нем - солнечные зайчики. И почему-то кажется, что, даже если я сяду за него, звучать все равно будет скрипка.

Из театра нужно уходить, пока ещё не поздно.

Расследование стоит на месте уже целый месяц. Я совершенно без понятия, что с ним делать: люди, к примеру, некая Макинами, пропадали уже двадцать лет назад, если не раньше - более ранняя документация даже не сохранилась. Я бесцельно провожу своё время, иногда выбираясь в город в надежде застать начальника полиции в офисе, но каждый раз секретарша в приёмной чуть севшим голосом сообщает, что шеф уехал по делам. Она накручивает волосы на палец, а мне становится грустно - успел привыкнуть к хорошей актерской игре.

Так или иначе, в качестве развлечения и какой-то нелепой надежды найти зацепки я прочесываю окрестности города. В двух словах: здесь уныло. Блеклые дома, блеклые пустоши и блеклое море: нет ни одного места, где могла бы спрятаться семья наследственных маньяков. На небольшом песчаном побережье прочно обосновались рыбаки: они приветливо машут мне рукой всякий раз, когда я прогуливаюсь, и это даже мило - мы ведь и нескольких слов друг другу не сказали.

Театр, который, кстати, называется «Ева» в честь основательницы - то ли тёзки, то ли католички, возвышается прямо на утёсе - оттуда хорошо иногда спускаться к морю и бросать в воду камешки. А ещё с утёса открывается отличный вид на почти весь остров.

Этим я и занимаюсь в свободные часы - рассматриваю крыши домов вдалеке и пускаю круги по воде. Иногда ко мне присоединяется Каору, которому нравится смотреть на горизонт, или Мари, когда у неё выдаются свободные от репетиций часы. Но вот в чём разница: она всегда говорит о чём-то, ускользающем от моего внимания, и слова её похожи на ртуть; а Каору обычно молчит, хотя его я слушал бы с гораздо большим удовольствием.

В такие вечера, когда Нагиса приходит на утёс, я смотрю на его профиль, освещённый закатом, и пытаюсь воскресить в памяти старый, больничный. Сопоставить и наложить их друг на друга не получается. Это различие висит в воздухе, почти осязаемое, но не менее аморфное, чем всё, о чем мы с ним беседуем.

Волосы Каору раньше касались выжженными солнцем и чистой радостью, а теперь они словно седые - вот что я могу сказать после таких вечеров.

А спустя ещё неделю я понимаю, что попросту не вижу в нем того парня, что помог мне когда-то. Сейчас Нагиса - не совсем человек, слишком отчуждённый и прекрасный для существа вроде нас всех и слишком безразличный для чего-то высшего. Хотя, кто знает, может, ангелы и должны быть такими?

Я не чувствую в нём того Каору, потому, наверное, и не люблю.

И это абсолютно нормально - люди меняются, люди рушатся и собираются по кусочкам, люди понемногу умирают. Но с Каору что-то не так, и это становится загадкой более первостепенной, чем дурацкое дело об исчезновениях.

Нагиса улыбается и избегает разговоров о себе, а я все так же растерян. Потому что всё ещё не известно абсолютно ничего. Несмотря на уже регулярные выступления, на общий - практически - дом, на постоянный контакт, я не знаю по-настоящему ни одного члена театральной труппы «Евы».

Нужен какой-то толчок, малейшая выбивающаяся из обыденности деталь, чтобы можно было хоть с чего-то начать - но я слишком плохой детектив и её наверняка не замечу.

И я попросту забываю об этом, с головой уходя в репетиции.

Одно «но»: если это и помогает убежать от реальных проблем, дневная нагрузка все равно не справляется с кошмарами. Они-то никуда не исчезают и делаются разве что ещё хуже: даже обрывки, которые не удаётся смахнуть и забыть к утру, до тяжести кровавы и почему-то отдают металлом. Тем не менее, засыпать я не боюсь - заслужил их своей никчемностью, значит, всё честно, всё правильно.

Каору иногда обеспокоенно смотрит на меня по утрам, но молчит, складывая одеяло и убирая его в шкаф, молчит, когда выходит за двери комнаты, не оборачиваясь. Я не понимаю, как он может быть таким двойственным; впрочем, это природа человека, причём человека, которого я даже и не знаю.

Не то чтобы я жду какой-то заботы или утешения: в конце концов, Каору не моя безвременно мёртвая мать, чтобы гладить по голове и отгонять кошмары. Но все равно подспудно хочется, чтобы кто-то обо мне заботился. Кто-то, кому не всё равно. Кто-то вроде него.

Потому что мне опять снится трава, и пианино, и котёнок, а ещё у котёнка мои глаза, и, когда Каору сворачивает ему шею, я кричу-стону вместе с ним. В нос словно вжимает подушку, а легкие забивает перьями или словесной ртутью, и дышать невозможно. Котёнок стеклянно смотрит мне в глаза, парализуя, и я не могу сдвинуться, разорвать грудную клетку и выскрести пальцами то, что там внутри. Нет крика, совсем ничего нет: этот кошмар словно забрал у меня голос.

Вокруг темнота, и отчаяние, и страх утонуть в безвоздушье.

А потом вдруг становится легче, потому что перья сами собой вылетают из груди под тёплой тяжестью, а в горло проходит струя кислорода. Я распахиваю глаза и в недоумении смотрю на белые пряди, которые щекочут мои ресницы. К губам прикасается что-то мягкое, но с такой силой, что мягкость отдаёт болью.

Происходящее врывается в сознание кусками.

Каору крепко держит меня за плечи, придавив всем телом к полу, на который я скатился с футона, и делает искусственное дыхание: неумело, но с каким-то отчаянием. Я резко вырываюсь из захвата его пальцев и отползаю в сторону: в груди всё ещё давит и стягивает внутренности, но я, по крайней мере, могу судорожно дышать. Каору тоже отшатывается и изумленно смотрит на меня, а затем - на свои руки, и внезапно хватается за голову, садясь на пол. Я подбираюсь к нему и сажусь рядом.

Безмолвная сцена.

Нагиса прячет лицо, и его плечи дрожат, а я совсем не знаю, что делать.

- Что с тобой? - не самый уместный, но зато самый актуальный вопрос. - Я... я понимаю, если тебе противно, так что прости... я не хотел... так вышло.

Каору не отвечает.

Но не может же он быть настолько шокирован тем, что... что только что сделал? Он же не из таких.

- Если со мной снова случится... приступ, просто разбуди меня, ладно?

- Хорошо, - доносится из-за сомкнутых губ.

- Ты спас меня.

- Не за что.

- Спасибо.

Каору отрывает руки от лица, словно они срослись кожей к коже, и, все так же, не показывая лица, перебирается на свой футон, отворачиваясь к стене. Я переползаю обратно и ещё долго лежу, пытаясь мысленно прорезать в его спине дыру, чтобы добраться до истины.

Я, пожалуй, впервые вижу его потрясённым. Раньше казалось, что он и эмоций-то таких испытывать не может.

Люди меняются, Синдзи.

Ах, ну да, конечно.

Этой ночью мне не удаётся заснуть: я пытаюсь понять причину случившегося. Кошмар - дело не новое, но раньше у меня никогда не было спазмов. Впрочем, не это главное. Я совершенно не понимаю Каору. На него так подействовало то, что наши губы соприкоснулись, пусть и в таких прагматических целях? Это ведь был почти поцелуй.

Я чувствую, как мои щёки - от этого их всегда начинает щипать - заливает румянец, а голову - отчаяние. Если он воспринял это в таком ключе... стало быть, ему было противно. Не могу даже представить, каково ему теперь находиться со мной в одной комнате, а уж тем более - спать. И я совершенно не знаю, что с этим делать.

Как же я ненавижу себя за то, что опять причиняю другим одни неприятности. Как мне теперь смотреть Каору в глаза?

Утром, увидев меня, Нагиса отшатывается, и на его лице возникает странное выражение: тоска, смешанная с чем-то злым. Он смотрит на меня, смотрит, и смотрит, а потом резко выдыхает и встаёт, за минуты одеваясь и уходя во двор к уже наверняка проснувшимся ребятам. Я медленно убираюсь в комнате - хочется оттянуть момент неизбежной встречи с ним и более внятного, чем ночной, разговора.

Но, когда я спускаюсь в столовую, там сидит лишь Мидори и увлечённо жуёт булочку с корицей - от буфета веет свежей выпечкой, а стол полностью усеян крошками. Девушка кивает на место рядом со собой и, откусывая верхушку с розовой глазурью, сообщает:

- Все уже на репетициях - скоро закрытие сезона, наплыв посетителей и всё такое. А Табрис просил его не беспокоить. И я не знаю, где он, не смотри так! - бурчит она, предугадывая вопрос.

Я оставляю Мидори в компании булочек, а сам хватаю стакан с зеленым чаем и бреду обратно в комнату за скрипкой. Искать Каору не хочется, тем более что он наверняка не желает меня видеть.

- Кстати, он сегодня странный какой-то! - кричит девушка вслед. Ну что ж.

Я даже знаю причину.

И я ненавижу, ненавижу, ненавижу себя за это.

Каору избегает меня, труппа вспоминает только в преддверии очередного концерта, а полиция ехидно намекает, что с расследованием стоит поторопиться.

Подходит к концу второй мой месяц в «Еве», и всё совсем, совсем не так, как должно бы быть.

- Знаешь, ты мог бы попробовать начать самостоятельно общаться с ребятами, а не ждать чуда, - говорит Мари как-то за ужином, когда мы остаёмся вдвоём; ей нравятся булочки с джемом, а мне не хочется идти в комнату, полную молчаливого презрения. - Мыкаешься постоянно тут, и всё в одиночку.

- Меня всё устраивает, - пожимаю плечами и отпиваю из кружки холодный чай. На самом деле, не то чтобы очень, но с людьми налаживать контакты я не умею. - Спасибо за предложение.

Мари подозрительно смотрит на меня и вздыхает, отодвигая стул и вставая.

- Когда ты уже прекратишь отвергать чужую помощь, большой и глупый ребенок Синдзи.

Мари быстро, как всегда, уходит, а на столе со мной остаются её очки; я хватаю их и почти порываюсь встать следом, но Мари уже скрывается за поворотом, и мне кажется, что догонять ее бесполезно - все равно не успею. Не догоню. Никогда не догоню.

Очки красные, с толстыми линзами и очень потёртые: даже папины выглядели новее, хотя он как-то во время нашей встречи несколько лет назад обронил, что носит их с самой молодости. Эти же выглядят так, словно их взяли на барахолке и долго пытались привести в надлежащий вид, но вышло не очень хорошо, и лоск они сохраняют только издалека.

Наверное, они достались Мари от какого-нибудь родственника в наследство. Или в подарок. И уж наверняка она ими дорожит.

Я решаю, что найду её завтра, и отправляюсь к себе.

Каору уже лежит под одеялом и мерно дышит. Хотя... не совсем. Его плечи немного подрагивают: я замечаю это, только вытаскивая футон из шкафа, рядом с которым Нагиса лежит, и тихо подползаю ближе, поворачивая его голову. Каору спит, но неспокойно: его зубы стиснуты словно в судороге, брови сведены, а лоб полностью покрыт испариной.

У Каору тоже бывают кошмары.

- Проснись, проснись! - я встряхиваю его, крепко схватив за плечи, и ткань его пижамы тихонько трещит; я немного расслабляю пальцы и снова тормошу его. - Ну проснись же!

Каору разжимает губы и начинает бормотать, инстинктивно отворачиваясь от меня.

- Синдзи... не то... встретимся... - раздается еле слышное эхо его сна, тонущее в частых вздохах, и я начинаю трясти ещё сильнее. Так не будят людей, но мне безотчетливо за него страшно.

- ...с тобой... - Каору приоткрывает глаза и смотрит на меня, нависшего над ним, и на мои руки на его предплечьях, и на мое, наверное, испуганное сейчас лицо, и тихо шепчет, снова закрывая глаза. - Встретились.

- Каору? Да что с тобой? У тебя кошмары? - задаю я самые идиотские вопросы в истории человечества, не в состоянии остановиться.

- Кошмар? - он задумчиво кивает. - Нет, это не кошмар. Сейчас все нормально, Синдзи, спасибо, что разбудил.

Каору подтягивает сбившееся одеяло и поворачивается, садясь спиной к стене и лицом ко мне. И задумчиво смотрит. И смотрит. А я боюсь даже немного отодвинуться и нарушить воцарившееся спокойствие.

- Как же я рад, Синдзи.

Он порывисто обнимает меня, а я не знаю, куда деть руки, и после нескольких секунд раздумий осторожно опускаю их ему снова на плечи. Он не торопится отпускать, а я не тороплюсь освобождаться и пытаться осознать, что это всё значит.

Потом. Потом.

А потом Каору чуть отодвигается, чтобы увидеть моё лицо, и улыбается. По-настоящему улыбается, и его зубы в неясном ночном свете кажутся даже светлее кожи или волос. Мне кажется, что сейчас он сам даже чуть светится, окруженный лунным сиянием; за его спиной окно, и море, и весь мир, а сам Каору тут, и он улыбается мне.

В эту ночь кошмаров мне не снится.

А с утра Нагисы уже нет в комнате, и я собираюсь, как обычно, в одиночестве. В голове зреют вопросы, как обычно, одиноко-риторические, и их сотни. Главный, краснея и наливаясь, вопит: что происходит? Потому что этот театр неправильный, я это чувствую, любой бы почувствовал, но все ведут себя, словно так и надо. Прячась, молча, не выходя из здания месяцами, играя свои роли каждый день, и так до скончания... веков или каменных стен - неважно. А еще Каору, который никогда ничего не говорит напрямую и хранит секрет, узнав который, я непременно умру. Или произойдёт что-то несоизмеримо более страшное.

Может, он псих-инопланетянин и таким образом пытается спасти меня и нашу планету, пойдя против Создателя?..

Что за бред.

Я хочу - нет, я должен - побыстрей раскрыть это чертово дело. Или понять, что никакого преступления нет.

И оставить, оставить позади этот театр.

Мне хочется кому-то об этом сказать и, быть может, попросить совета, но из всех, кто меня сейчас окружает, я доверяю только Каору - по старой дружбе и чему-то неназываемому. Но и без того ясно, что на моё: «Я не знаю, остаться или нет», - он без раздумий ответит: первое. А на все мои вопросы только хлипко улыбнётся.

У меня нет выхода и выбора. Если воскрешать прошлое, то полностью, и будь что будет.

- Аска, надеюсь, ты сможешь мне помочь.

Голос, пусть искажённый не лучшей сотовой связью, поражает градацией оттенков ярости.

- Дурак. Ну ты и дурак, Синдзи. Уехал чёрт знает куда и лучшей подруге даже ни разу не позвонил!.. - после ожидаемой тирады около минуты из динамика доносятся лишь выученные ещё ребенком в порту отборные немецкие ругательства. Я терпеливо жду, смотря на не застеленную Каору с утра постель, и думаю, что по возвращению его с репетиции надо будет напомнить, что, раз уж живем в одной комнате, убираться должны оба. - Идио-о-от! Сколько лет прошло!

Чувствуя, что Аска уже закончила выражать свои мысли, я почти благодарю её за освежающие голову эпитеты и - уже вслух - объясняю ситуацию, от смутного дела о пропажах до смущающего одним своим присутствием и ровной улыбкой соседа.

- Ясно всё с тобой, - довольно протягивает девушка, после чего секунд десять её не слышно. Раздается шипение, очевидно, от включенной громкой связи, и к шиканью подруги прибавляется чей-то неясный шепот. Наконец, она в голос с еще одной непонятно откуда взявшейся девушкой восклицает, - ну ты и дурак!

Попытки определить личность подруги Аски прерываются тихим голосом.

- Привет, Синдзи, - здоровается Рей, и все встаёт на свои места. - Я рада, что ты в порядке.

И тут их пробивает: мне кажется, что Аска вот-вот сорвет голос, рассказывая о тех пяти годах, что мы не виделись и не общались, но ведёт себя так, словно в последний раз мы сказали друг другу «спокойной ночи» вчера вечером. Она всё та же: буйная, острая, громкая до боли в ушах, резко-правдивая, - а я и забыл, что это значит. Рей же больше молчит, но я чувствую, что она тоже довольна моим внезапным звонком. Просто потому, что это я, и я о них помню.

- Знаешь что? - Аска внезапно прерывает себя и с насмешкой говорит ошеломляющую вещь. - Надо бы будет тебя навестить. Может, и придумаем что-то вместе. Как знать - вдруг во мне спит великий детектив?

Мы со смехом прощаемся.

Что-то изменится.

А очки Мари удается вернуть только через несколько дней, пока я не нахожу её, близоруко щурящуюся, в гримерке после концерта.

- Держи, - я кладу их прямо ей в руку, и Мари сразу же вздёргивает голову, поднимая на меня недоверчивый взгляд. Она смотрит на свою ладонь, на очки, бережно гладит их по оправе и сразу же надевает, облегченно вздыхая. Непонятно, что нравится ей больше: вновь чёткое виденье мира или ощущение оправы на переносице.

- Спасибо, - Мари поднимается из кресла и порывисто обнимает меня, а я во второй раз за последние несколько дней краснею от одной и той же ситуации.

- Многое значат, да?

- Да, - девушка отступает, снова поправляя очки на переносице, и ухмыляется. - Я уж испугалась, что потеряла их. Ещё раз спасибо, Синдзи Икари.

Она отворачивается и уходит забавной подпрыгивающей походкой. Я остаюсь в гримерке один, а на душе немного теплеет.

Может, всё начинает налаживаться?..

Аска и Рей приезжают через три дня - без предупреждения, даже не позвонив накануне с сообщением, что скоро прибудут. Это не слишком мило с их стороны, потому что я не люблю сюрпризы. Совсем не люблю.

Они заходят в концертный зал как раз во время моей с Каору и Мари вечерней репетиции, точнее, Аска вбегает с громким «Юху-у-у!», отчего я чуть не роняю скрипку. Рей же скромно улыбается и присоединяется к подруге, уже взбежавшей на сцену и со всей силы обнявшей меня. Мари хихикает, глядя на мои - пока что безуспешные - попытки вырваться из двойного кольца рук, и зачем-то тоже присоединяется к ним.

Девчонки словно не навестить меня приехали, а отомстить - только было бы за что, потому что удушения я явно не заслужил.

- Привет, - киваю я, отдышавшись после двухминутной пытки. Если кто-то и говорил, что объятие больше чем в полминуты становится неудобным, то он явно никогда не встречался с соскучившимися подругами детства. Иначе у поговорки было бы дополнение.

Они на самом деле почти не изменились - хотя сопоставить со старыми образами сложно. Вот всплывает: у Аски взгляд был не таким твёрдым, а грудь Рей казалась меньше. Мелочи, пятна на восприятии, но они дают понять, что время идёт.

В уголках глаз Аски морщины, и это - неизбежность.

- Лучше покажи, где мы тут можем остановиться, а то ведь приехали к тебе, дураку, сразу же, - можно подумать, тут есть моя вина. Хотя тяжёлая рука Сорью кого угодно заставит усомниться в своей непричастности. - И заодно познакомь нас со своими друзьями.

Аска поджимает губы, пристально разглядывая альтистку, а та в ответ упрямо пялится на неё. Рей тихо стоит рядом со мной. Каору улыбается.

Впрочем, разве он хоть когда-нибудь этого не делает?

- Это Мари, а это... Табрис. Знакомьтесь: Аска Ленгли Сорью и Рей Аянами.

Мари склоняет голову и смотрит на последнюю, безучастно переведшую на неё взгляд.

- Ты кажешься мне знакомой... Мы никогда не встречались?

Рей качает головой. Мари прикладывает к губам палец и отворачивается, убирая альт в стоявший у стула футляр, после чего поднимается и уходит, на прощание махнув этим самым футляром над головой.

- Развлекайтесь, ребятки! - доносится её полу-весёлый голос.

Очевидно, это местная традиция - прощаться, махнув тем, на чем играешь; наверное, безудержно влюблённым тут тоже когда-то салютовали их чувствами. Потому что Каору делает то же самое, оставляя меня с девушками одного.

- А вот теперь рассказывай, - Аска ухмыляется совсем по-старому и кивает в сторону кулис, за которыми только что скрылся Нагиса. - Ты вот на этого беленького запал?

Мы ещё даже не начали говорить, а мне уже стыдно.

- Проще говоря, ты признаёшь, что полностью профан в своём деле, а тут ещё и детская влюблённость примешалась? - подводит Сорью итог крайне серьёзного обсуждения. Мы сидим на утёсе, откуда открывается тот самый неплохой вид, уже не самых продуктивных полчаса. - Ну, ты понимаешь, что я должна сказать.

- Да, да, я дурак, - признаю неизбежную истину. - Но ты можешь что-нибудь посоветовать?

- Ох, точно, я же тут единственная искушённая в любовных делах, - Аска с удовлетворённой улыбкой прикрывает глаза, а вот Рей их закатывает.

- У тебя в жизни было всего две интрижки, причем одна - в младших классах, и длилась она ровно неделю, - небрежно роняет Аянами. Я кашляю, пытаясь скрыть смех. Каждый раз, когда она говорит, это ёмко и по делу. Пусть и чересчур редко.

- Зато другой уже шесть лет. Это что-то да значит! - Аска придвигается поближе к Рей и кладёт ей руку на плечо. Значит, всё-таки не подрались. Это было ожидаемо. Впрочем, я все равно отворачиваюсь. Слишком личное.

- Так что же, эксперт, ты предложишь? - не хочется ей говорить, что в университете у меня было три девушки, с которыми, правда, ничего особо и не срослось. Эго у Аски, насколько я помню, весьма ранимое, и трогать его не хочется.

- Да расскажи ему всё, - бросает та, укладывая голову на плечо подруги, - что тут ещё можно сделать. Если ты ему нравишься - примет и обнимет, если нет... ну, может, выгонит с работы, если у него такие полномочия есть, мне-то откуда знать.

При виде моего ошарашенного лица она только смеётся.

- Но вообще-то, я серьезно. И... ты пробовал опрашивать свидетелей?

- Конечно, хотя их и не было, - я быстро переключаюсь на тему опостылевшего расследования. - Только толку ноль.

- А ты этого... Табриса спрашивал? Хоть о чем-нибудь?

- Ни разу.

Его я ни во что впутывать точно не хочу.

- А стоило бы, - Аска зевает, смотря на заходящее солнце над кромкой моря. - Мне кажется, он что-то должен знать.

- Спасибо вам, - говорю я искренне. - Спасибо, что приехали ради меня.

- Надеюсь, я хоть чем-то помогла, - усмехается Сорью и встаёт, утянув Рей за собой.

- Удачи, - роняет та, и обе они спускаются с холма, вниз, к театру, и через пару минут их силуэты уже не видны.

Позже от Мари, встретившей их у выхода, я узнаю, что в тот же вечер они улетели обратно - обратный билет был куплен заранее. И отчего-то так приятно, что весь этот долгий путь они устроили ради того, кого, я думал, они уже забыли.

Когда я со всем здесь покончу, обязательно найду их.

И это хорошо, и это греет, потому что у меня, оказывается, есть планы на будущее, а это значит, что мне будет куда пойти. Ведь иметь цель - это так здорово, а идти за ней и того лучше. У тебя есть тропинка или, быть может, веревочка, и в мирском океане ты всегда найдёшь, за что зацепиться, и не утонешь.

Бесцельная жизнь - та ещё трясина. Только вот у меня пока и веревки нет, лишь пара кусков пеньки.

- Ту девушку с голубыми волосами ведь звали Аянами? - спрашивает Мари несколько часов спустя, когда мы сидим в столовой практически одни - Макото и Шигеру, как обычно, примостились где-то у стены и не обращают на нас никакого внимания. Я допиваю чай, а Мари нервно цепляется за дужку очков.

- Ну да, как корабль, - я делаю последний глоток и ставлю чашку на стол. - Так ты её всё-таки знаешь?

- Нет, - девушка качает головой и встаёт синхронно со мной. - Просто показалось.

Когда Мари выходит, Шигеру смотрит ей вслед.

Каору, как обычно, лег спать раньше, чем я пришел в нашу комнату, и я обещаю себе, что поговорю с ним завтра днём. Точно. Я сделаю это. Мне нужно знать правду о его настоящем ко мне отношении - пусть я о многом и умолчал в разговоре с Аской и Рей, совет они дали дельный.

Потому что в иные дни в театре мне кажется, что я и Нагиса - безмолвно страдающие главные герои, обреченные на любовные муки нерадивым автором, поленившимся придумать интересный сюжет для своей пьесы, а все остальные: актеры, музыканты, люди всего мира - обычная массовка.

Я не умею играть, и устал от всего этого, и просто хочу, чтобы оно закончилось. Только вот страшно. Совсем как ребёнку в темноте страшно.

Неизвестность - она ведь темнота и есть.

Но всё идёт не так, и, когда я нахожу Каору к полудню в своём кабинете, он выглядит странно обеспокоенным. Даже его волосы всклокочены, будто он забыл причесаться с утра или - что менее вероятно - где-то долго бегал. Подойдя к нему ближе и взглянув на тяжело поднимающуюся грудную клетку, я понимаю, что верен именно второй вариант, и происходит что-то неординарное.

- Мари пропала. Её с прошлого вечера никто не видел, и в город она точно не выходила. Ребята говорят, что и в окрестностях её нигде нет.

Каору закусывает губу и прикрывает глаза.

- Этого не должно было случиться. Не пока я здесь главный.

Кладу руку ему на плечо и откладываю все мысли о разговоре по душам на потом.

- Я помогу. В конце концов, - я усмехаюсь, - меня для этого сюда и прислали.

- Ты облажался, - заявляет шеф. Визит к нему, которого я упорно добивался несколько месяцев, поворачивается ко мне совсем не тем боком. - То есть её, эту девушку, похитили прямо из-под твоего носа? И куда ты смотрел?

- Туда же, куда и вы, - тихо огрызаюсь я и, взглянув на покрасневшее лицо мужчины, беру себя в руки. - Почему вы не дали мне каких-либо дополнительных материалов или хотя бы команду поддержки?

- Ты - агент под прикрытием, - важно заявляет шеф, сразу выпрямляя спину и приосаниваясь. - К тому же, весь местный штат давно на виду. У нас не было выхода.

- А что мешало провести открытое расследование? Мы бы сэкономили много времени, к тому же, я уверен, не было бы... жертв.

Глава полиции, чье имя я не запомнил, одного случайного города, название которого я не знал никогда, вздыхает и проводит ладонью по лицу, обнажая привычную человеческую усталость. Только сейчас я вижу, что у него запали глаза, а морщин вокруг них прибавилось с нашей первой встречи.

- Это маленький портовый городок, где все друг друга знают. А теперь представь, что случится, если жители узнают о расследовании? Какая паника начнётся? Моя первостепенная обязанность - обеспечение спокойствия и стабильности. Полицейский стоит на страже порядка, парень, а не справедливости.

- Проще говоря, вы отказываете мне в помощи. Снова.

- Ты - наша последняя надежда. Только не стоит афишировать это.

Я прощаюсь с шефом, стараясь не обращать внимания на тень зависти, мелькнувшую в его провожающем взгляде, и выхожу из мелкого здания полицейского участка с намерением прогуляться по улице и освежиться. Нужно заново обдумать все и сопоставить факты и догадки в тишине.

Кто мог похитить Мари? - вопрос на повестке дня.

Это не может быть приезжий, потому что Мари знали лишь местные - она ни разу за мои несколько месяцев здесь не выходила за ограду театра. Разве что на утёс над морем, где в роли злодеев-преступников подходили только вопящие чайки.

Это не мог быть местный - мне почему-то кажется, что никто из девяти тысяч человек, населяющих город, не пошёл бы на такой риск. Старый усталый полицейский был прав - все здесь друг друга видели, знают и наблюдают. И если кого-то из горожан уличат в похищении - или в чем хуже - человека, то жизнь его, считай, кончена.

А ещё мне не нравятся сказки госпожи Сиболд, и собственная интуиция вызывает больше доверия.

Остаётся не так уж много вариантов и не так уж много мест, в которые мне бы стоило наведаться. А уж о происходящем на самом деле знает лишь один-единственный человек.

Аэропорт по расписанию закрывается минут через двадцать - ровно в десять вечера, и я, припустив со всех ног и вбежав в пустынный его холл, еле успеваю поймать створки закрывающейся кассы.

- Вы не видели тут вчера молодую девушку в очках с длинными красновато-каштановыми волосами?

Дородная женщина лет пятидесяти безразлично смотрит на меня и пожимает плечами, снова хватаясь за внутреннюю ручку дверцы.

- Быть может, вы её знаете, - я отчаянно не хочу упускать последний шанс, - это актриса из театра за городом, Мари.

- Я молодых девушек здесь уже несколько недель не видела, - с небольшой заминкой отвечает кассирша и, захлопывая перед моим носом окошко, добавляет: - Молодой человек, мой вам совет: если невеста сбегает, стоит подумать, есть ли резон ее удерживать.

В воздухе повисает металлический голос, настойчиво просящий покинуть помещение, а я задумываюсь, какая же внезапная причина заставила Мари сбросить вечный терновый венец и обручальное кольцо «Евы».

Дорога к театру выходит на удивление короткой, но вечер, проведённый на ногах, даёт о себе знать: колени зудят, но в то же время я полон сил и прозорлив, и силён, и умён, и, быть может, поэтому я замечаю лежащие в траве около всё ещё пугающих меня ворот красные очки.

Я поднимаю их, бережно смахиваю со стекол пылинки. Вроде ни одноновой царапины или вмятины - выглядит так, словно человек нагнулся, и те с него попросту слетели. Никаких других следов рядом нет.

Эти очки говорят куда больше, чем прощальное письмо или предсмертная записка.

Смутно чувствую дежавю, снова сжимая их в руке, и оно только усиливается, когда я отправляюсь к жилому флигелю. Только ищу я уже не их владельца - это бесполезно. Я ищу Каору.

Мне стоило прийти к нему гораздо раньше.

- Синдзи, - в кои-то веки Нагиса в нашей комнате, и он приветствует меня, разлегшись на футоне. - Ну что?

- Расскажи мне все, что знаешь.

Каору весело улыбается, и это пугает.

- Что именно, Синдзи? Почему Мари так внезапно исчезла? Ты ведь и сам догадался, что, кроме себя самой, она уже никому не сталась.

Я сжимаю кулаки, а он продолжает:

- Или почему никто, кроме нас с тобой, не интересуется жизнью за стенами театра? Не выходит на улицу? Не говорит о себе и своём прошлом? Ты готов услышать?

Это то, о чем ты не задумываешься, пока оно является частью твоей повседневности. Это то, что должно сразу привлекать внимание.

Это то, в чем я облажался.

- У вас нет прошлого, - говорю я почти уверенно.

Каору тихо смеётся и хватает меня за руку.

- Синдзи, Синдзи, - он прижимает мою ладонь к своей рубашке на уровне сердца, и оно стучит и стучит, отдаваясь дробью в кожу, - у нас его слишком много.

- Разве тебе никогда не приходило в голову взять и забыть всю свою бывшую жизнь?

Его сердце все так же бьётся, а мне становится действительно страшно, когда я понимаю, чего избежал, отказавшись ставить подпись на контракте.

- Трагедия «Евы» не в самом театре, а в людях, Синдзи.

На самом деле, все очень банально. Но любые мистические триллеры предсказуемы с самого начала, если ты знаешь, что там замешано что-то, противоречащее обычной реальности, верно? Не нужно искать убийцу, если девушка провалилась в диван - это сделали духи. Не нужно обыскивать дом с привидениями - иначе они сами обыщут вас, а вот полиции придётся приложить много усилий, чтобы потом найти полусгнившие тела. Они-то думают, что дом этот - самый обычный заброшенный коттедж.

И если в округе давным-давно пропадают люди, то лучше искать не их родственников, а их фотографии.

- Я тут уже четыре года. Точно знаю, что остальные куда больше, - если меня, в отличие от всех остальных ребят, не обманывает память, последнее исчезновение произошло лет семь назад. - И уверен, что меня в списках нет - в городе я не показывался, сразу направился сюда.

- Расскажешь, как?..

- ...все так получилось? - Каору откидывает назад голову. Мы сидим рядом на футоне весь вечер, и он собирается поведать мне все то, до чего я не смог дойти сам, хотя должен был. Это финал: сюиты непонимания, привыкания и недоумения и моего здесь пребывания. Возможно, это ещё и конец наших с Каору... отношений? Дружбы? Знакомства?

- Думаю, у каждого должна быть своя тайна в тёмном углу чердака. Прости, но нет.

Я ничего не знаю о нём, но так и должно быть. День, когда у Каору Нагисы не останется загадок, не наступит никогда.

- У каждого, пришедшего в «Еву», были свои причины. Может, побег от обязанностей и обещаний. Может, любовная история, от которой не было бы ничего, кроме проблем. Может, усталость. Может, неизлечимая болезнь. У всех свои причины, ты ведь понимаешь.

Каору улыбается в полутьме, и мне хочется обнять его и поблагодарить за то, что он говорит все это только сейчас.

Узнай я тайну «Евы» сразу, остался бы тут навсегда.

- Ты ведь не знаешь, что стало с Мари?

Он качает головой.

- То же, что и с Фуюцки. Он ушёл почти сразу, как увидел меня - через день или два. Может, мы когда-то были знакомы, - Каору щурится, - и он вспомнил о том, от чего бежал. Или попросту устал и увидел во мне замену себе самому.

Я никогда не узнаю, мертва Мари или нет.

- Какая у неё фамилия?

- Макинами Илластриес. У меня единственного был доступ к договорам, но прости, что не смогу сказать тебе, когда она сюда пришла - даты там не ставятся.

- Двадцать восемь лет назад. Первое датированное исчезновение.

- Вот как, - Каору усмехается. - Может, она была рада уйти отсюда.

Мы никогда не узнаем.

- Но почему не ушёл ты?

Он вздыхает, придвигается ближе и обнимает меня. Я не вижу сейчас его лица, но почему-то уверен, что он улыбается: искренне, по-доброму. И поэтому кладу руки ему на спину, сжимая в руках ткань рубашки.

- Сам ведь знаешь, - шепчет он мне в шею. - Ты-то был тут.

От близости Каору у меня по коже не бегают табуны мурашек, сердце не танцует латиноамериканские танцы, а язык не застревает в вязкой жиже замешательства и смущения. Рядом с ним я чувствую гармонию - такую, какую искал, наверное, всю жизнь.

Я не хочу терять его и это ощущение единства снова.

Потому что мне неважны его прошлое и страшные секреты, неважно, почему вспомнив все, он несколько дней боялся взглянуть мне в глаза, неважно, почему хотел задержать здесь. Потому что можно начать все с чистого листа и оставить «Еву» - банку с консервами - позади.

- Если ты уйдешь из театра, ты не исчезнешь?

- Не думаю, - Каору утыкается носом в мои волосы и говорит оттого немного невнятно. - Разве что я чуть-чуть повзрослею на вид. Не пугайся этого, ладно?

Киваю, и он гладит мое плечо, и спину, и шею, и боится отпускать из объятий, и похож он сейчас отчего-то на пятнадцатилетнего мальчишку в белом халате. И я поднимаю его за руки.

Скрипки наши лежат на столе, и они - единственное, что сейчас нужно. Кроме документов, естественно.

Я не оставляю записки, Каору тоже. Ребята сами разберутся.

А если нет, будет лестно значиться в списках пропавших - может, спустя годы кто-то заметит, что детектив, вплотную подобравшийся к разгадке исчезновений в мелком прибрежном городке, пропал и сам при загадочных обстоятельствах. И, быть может, напишет об этом роман, приплетя любовную историю в полушекспировской манере.

На улице раннее утро - или поздняя ночь.

Выходя за ворота и в последний раз кидая взгляд на горгулью, которая сейчас чуть грустно и с напутствием мне скалится, набираю номер Аски и, спустя несколько минут, слышу её сонный голос.

- Синдзи? Что тебе...

- Ты где живёшь?

- Франкфурт, это в Германии. Точный адрес могу сообщением скинуть.

- Не против, если мы нагрянем в гости?

- А, - в голосе Аски явно слышится веселье, - почему бы и нет. Решился всё-таки.

Она отключается, и я смотрю на Каору.

- Ты совсем не изменился.

Он пожимает плечами и забавно морщится, пытаясь скрыть улыбку.

А потом мы идём в только-только проснувшийся аэропорт, покупаем билеты в Токио, откуда с пересадками добираемся сначала до Берлина, а потом - до Франкфурта, где Аска и Рей без лишних вопросов подсказывают недорогой отель неподалеку от их дома. Я действительно рад их видеть, а девчонки рады за нас.

Я думаю о том, чтобы задержаться в Германии подольше. Местному симфоническому оркестру внезапно требуются новые скрипачи, и я ловлю этот падающий в руки шанс.

- Может, поднакопим денег и поступим на заочное? А то у меня ведь нет полного музыкального образования, - предлагаю я через неделю после первого концерта, пересчитывая за дверями кабинета директора свою первую зарплату. Толпящиеся неподалеку музыканты вздыхают, услышав японский, и разбредаются кто куда.

- У меня тоже, - Каору смотрит на пачку денег в руках и убирает её в карман на футляре скрипки. - Разве что на родине, я не силён в иностранных языках.

- Договорились.

Больше никогда не хочу возвращаться к работе детективом.

Иногда я вспоминаю «Еву», приезжая с гастролями в очередной старый викторианский театр, и думаю: а могла ли похожая история произойти в одном из них?

Или она была единственной?

Я стараюсь не задумываться об этом, потому что людей, добровольно забывших свое прошлое ради заточения в относительном бессмертии, мне сейчас жаль. Не потому, что они поступили слабо, или трусливо, или необдуманно - как раз наоборот. Потому что прошлое, от которого они бежали, так и осталось с ними.

Не каждый смог это выдержать.

И единственное, что у меня остается на память о «Еве» - это красные, потрепанные десятилетиями очки, и Каору рядом. Они не тянут назад.

Они ведут вперёд.

Эта тихоня Рей не нравится ей с самой первой встречи. Честно говоря, новость о том, что у Синдзи внезапно появилась сводная сестра, не дает Аске покоя долгое время: ну а как она заберет её лучшего друга себе? Потому что Рей приветлива, спокойна и всегда собрана; Сорью ни на йоту не сомневается, что вскоре у новенькой в их школе появится свой фан-клуб. А значит ли это, что они станут соперницами?

Определенно значит, - думает Аска, отчаянно пытаясь игнорировать растущее недовольство. Аянами слишком хороша, и это ставит в тупик: никакого урока ей, как Сорью всегда это делала, преподавать не хочется. Больше того, глядя на идиотов из её класса, столпившихся у парты Рей и заглядывающих ей в рот, когда та пытается вкратце объяснить пройденный на уроке материал, Аске хочется побить всех этих придурков и сбежать куда-нибудь с девчонкой. Куда-нибудь, где их обеих не будут доставать, конечно, - но оправдываться перед собой - не лучший выход.

А потом Синдзи так глупо сбивает машина, и они обе проводят у него в палате вечера, делая домашнее и время от времени переговариваясь между собой. Аска не знает, успела ли Рей привязаться к этому дураку или просиживает у его кровати часами исключительно из сестринского долга, но почему-то отчаянно надеется на второе. Она видит в Рей исключительного человека - только вот ей, кажется, Аска в жизни совсем и не нужна, потому что Аянами при любой удобной возможности избегает разговоров и попросту сбегает.

Эти месяцы проходят в смутной дымке сомнений, и наконец Сорью решает, что больше так не может. Рей не реагирует на подколки о бревнах и досках, на грозные взгляды из-под приопущенных ресниц, в конце концов, на почти что насильный поцелуй в тёмном коридоре школы после уроков, только неопределенно пожимает плечами и тихо уходит. Каждый раз.

Аска не знает, что ей делать: злиться или плакать.

Аска пытается забыть Рей и игнорировать колкое чувство всякий раз, когда бросает на не              взгляд. Вроде бы это и несложно: они никогда не были близки и почти не общались после того происшествия с Синдзи. Но почему, почему, почему ей столь отчаянно хочется, чтобы это было не так?

Почему её так раздражают редкие улыбки Аянами?

Почему на падающую звезду она загадывает, чтобы можно было изменить прошлое, и Рей никогда не появлялась в её жизни?

Потому что всё это слишком неправильно, и не такой судьбы Кёко желала для дочери, совсем не такой, но Аске хочется жить так, как хочет она, а не мать, и поэтому она принимает решение, видя, как Рей тихо смеется над какой-то дурацкой шуткой Кенске за задней партой.

- Ты мне нравишься, - говорит Сорью после школы, зажимая Аянами в том же самом коридоре, где всего месяц или два назад украла у нее почти что настоящий поцелуй. Не то чтобы Аска ждет какой-то реакции или даже ответа, она просто считает, что Рей должна знать правду, но Рей отвечает:

- Ты мне тоже, - и весь мир вспыхивает.

Губы у Аянами необыкновенно сухие и тонкие, и это так ожидаемо, что Аска тихо смеется в них и обнимает Рей за плечи, дрожа то ли от смеха, то ли от слабости. И в этот раз слабости она не страшится.

Рей несмело улыбается, беря ладони Аски в свои и некрепко сжимая их, а той кажется, что все это какой-то сон, потому что иначе быть не может. Слишком сюрреалистично и хорошо - хотя мир может расплываться и от мелких капель воды на глазах, которые нужно поскорей стереть с лица, пока их никто не заметил. Но Рей замечает и смахивает их, как-то вдруг лихорадочно начиная говорить, и Аска перестает видеть в ней привычную Рей - только уставшую девчонку, которой тоже хочется правды.  Быть может, это и есть Рей настоящая.

- Я думала, ты меня ненавидишь, - лихорадочно шепчет Аянами, - считаешь, что я хочу отбить у тебя Синдзи или что-то в этом роде, а он мне брат, ты же это понимаешь? Ты такая популярная, и красивая, а я тебя, наверное, раздражаю. Прости.

- Глупая.

- Только не ломай меня, пожалуйста.

И в этом заключено всё, что имеет значимость. 

Средняя школа заканчивается, Синдзи уезжает в Токио, а Аска остаётся дома. Ей бы, конечно, хотелось поехать с ним - не ради компании, а из-за шанса на престижную работу, - но Рей-то никуда ехать не хочет, и Аска впервые жертвует своими амбициями, уверяя себя, что не так уж это и важно.

Она всё ещё одна из лучших учениц школы, а это что-то да значит.

Впрочем, Рей догадывается обо всём сразу и мягко корит её.

- Мы бы в любом случае ещё встретились.

- Конечно, но...

- Ничего страшного. Поступишь в хороший университет, ты же способная, я знаю.

Когда Аянами кладёт ей на плечо руку, Аска верит, что способна на что угодно.

В школе совсем ничего не меняется: Тодзи так же упрям и глуп как пробка, Кенске настырен, староста Хикари докучает своей вечной «материнской заботой», а Мисато ни на йоту не начинает учить лучше. Они иногда сталкиваются в коридорах: Кацураги ведёт новый выводок первогодок, а Аска хмыкает, глядя на их шумную толкотню. Дети. Какие же все они дети.

Однажды Мисато останавливает Сорью после уроков и напрямик спрашивает:

- А где Синдзи? Что-то я давненько его не видела.

- Перевёлся в город, - безразлично пожимает плечами Аска.

- Ах, вот как... - протягивает Мисато, морща лоб. - Ну, передавай ему от меня привет, что ли!

Кацураги, виновато козырнувшую на прощание ладонью, утаскивает за рукав какая-то настырная девчонка, и Аска не успевает сказать, что она с Икари не общалась уже полгода.

На улице февраль.

Рей иногда приходит к ним домой - выпить чаю и вместе с Аской сделать домашнее. Кёко вроде как рада тому, что у дочери появились друзья после единственного терпевшего все её выходки Синдзи, а потому обычно приносит им в комнату чайник и куда-то уходит; Аске думается, что к пруду или в парк неподалёку: Кёко никогда ничего не говорит без надобности, а спрашивать - глупо и неудобно.

По крайней мере, никто не мешает им обменяться парой ничего не стоящих поцелуев в свободные минуты.

И вот так - за ширмой рутины и тайных отношений - проходит почти вся старшая школа.

Когда Аску ошарашивает: экзамены! - времени не остается даже на такие мелочи, как совместные с Рей вечера. Учёба, учёба, учёба, весь её мир соткан из бесконечных стен из иероглифов, дурацкого немецкого алфавита и цифр. До сдачи остаются считанные месяцы, а она ещё не знает, на кого ей идти дальше. Точнее, знает, но Кёко - с её молчаливым укоряющим взглядом - наверняка будет против.

Впрочем...

Аска любит свою мать, но жертвовать своим будущим ради её интересов, как думала в детстве, уже не собирается. Рей поддерживает её, сама того не зная; хотя, не будь её в жизни Аски, это судьбоносное решение бы не появилось.

- Я поступаю на лётчика, - говорит Сорью как-то за ужином, пряча от родительницы взгляд. Они сидят на маленькой кухоньке и пьют чай; Аска скрещивает пальцы, в то время как Кёко вздыхает.

- Поздравляю. Ты уже отправила документы?

- Ещё нет, - Аска не верит своему счастью и решает рискнуть. - А ещё... у меня есть девушка.

Спустя минуту молчания мать устало отвечает:

- Мой дед во время войны жёг в лагерях девчонок вроде тебя, - Аска мертвеет, Аска не хочет верить, - и делал много других ужасных вещей. Именно поэтому мы семьёй когда-то бежали и теперь живём в Японии. Спасибо, что сказала. Удачи с ней.

- Я никогда не хотела тебя привязывать, - говорит Кёко спустя пару минут, когда чашки окончательно остывают, а собравшаяся было в свою комнату Аска замирает. - Всё всегда было ради тебя, милая. Прости... если никогда этого не говорила вот так.

- Ничего, мама, - они обнимаются, впервые со младшей школы.

Аска снова жива.

Рассказать все это Рей она решается только к концу года. Потому что страшно. Потому что училище Люфтганзы, куда она уезжает учиться, в Германии, во Франкфурте. Это значит, что она оставит Рей здесь как минимум на пять лет, если не останется заграницей навсегда.

Аска пишет ей короткое сообщение и, поставив точку после ломающего «Пока», со вздохом закрывает телефон, а потом начинает собирать чемоданы. Когда прохладные и тонкие руки Рей обвивают её шею, Аска вздрагивает и роняет файл со своим аттестатом на пол. Аянами шепчет ей в шею:

- Боишься, да?

Аска трясет головой: она не трусиха, никогда не была трусихой, так почему ей сейчас так гадко?

- Твоя мать сказала мне всё ещё в тот вечер.

Рей садится на кровать и в упор смотрит на Сорью, упорно отводящую взгляд.

- Мы с тобой даже документы подавали с разрывом в один день.

Аска взвивается, вскакивает на ноги, и кожа ладоней её краснеет от острых ногтей.

- Почему ты не!..

- Сюрприз.

- Это самый глупый сюрприз из всех, что я когда-либо получала.

В Германию Аска улетает с лёгким сердцем - потому что Рей остаётся с ней, Рей держит её за руку. Рей поступает вместе с ней.

И это чудесно.

Мари учится на первом курсе университета Киото на факультете биологии. Она хочет стать учёным-исследователем и, быть может, открыть какую-нибудь природную аномалию. Которую гордо назовет в честь Юи.

Юи же в этом году уже выпускается и только ласково треплет Мари по голове, слушая её планы на будущее. Меньше, чем через десять лет, заканчивается второе тысячелетие, и люди пророчат конец света, а они вдвоем только на это усмехаются. Они все успеют и все смогут. Вместе.

Мари знает её, своего семпая и лучшую подругу, всего лишь год, но уже успевает привязаться к ней больше, чем к кому-либо до этого. 

За окном кабинета, в котором они обычно устраиваются поболтать на обеденном перерыве, ярко светит солнце. Свет мягко падает на красивые волосы Икари и задорно отражается в очках - так, что глаз за ними совсем не разглядеть. Мари от этого становится чуть спокойней.

Юи рассказывает о скором выпуске и о том, что осталось ей совсем ничего до настоящей взрослой жизни. Макинами сжимает кулаки, едва вслушиваясь в непринужденную речь, и готовится сказать самые важные слова в жизни, когда Икари внезапно замолкает. 

- Я должна кое-что тебе сказать, - спустя задержку в несколько секунд - вечностей для Мари - выдавливает она, отводя взгляд. Макинами выдыхает. Она словно сдает самый сложный экзамен в своей жизни, и ей дали маленькую передышку - в последний раз прогнать в памяти выжженные фразы. А затем кивает.

Икари машинально поправляет блеснувшую ярко-красную оправу очков и говорит: 

- Мне кое-кто нравится. То есть, ты моя подруга, и мне показалось, ты должна знать, - Юи закусывает губу и краснеет как школьница, а Мари мысленно кричит: «Нет-нет-нет», - но уже поздно. - Это Гендо Рокобунги.

Макинами улыбается и неловко обнимает её за плечи, прижимая к себе. 

- Он, конечно, странный тип, но я надеюсь, что у вас всё выйдет.

Юи выдавливает сдавленное «спасибо» куда-то Мари в затылок и не видит перекошенного лица той.

Мари Макинами Илластриес затыкает рвущиеся наружу горькие слова и цепляется за подругу так, словно они видятся в последний раз.

***

У Юи с Гендо все складывается просто отлично, - думает Мари, вкладывая телефонную трубку в гнездо. Икари действительно счастлива: ей нравится рассказывать о новых узнанных привычках его, об их общих вечерах, о свадьбе, до которой остаётся три месяца. 

На улице к тому времени снова будет поздняя весна - время, которое Мари скоро просто возненавидит. 

Сама она начинает подумывать о том, зачем ей вообще нужно общение с Юи, если оно дается столь тяжело. Но ответа дать не может: тянет и тянет, в конце концов, они хорошие подруги, и их многое связывает.

Слишком многое, - Мари завязывает хвосты и надевает ободок, оглядываясь на огни Киото - и она не знает, как избавится от гадкого чувства, портящего ей единственные отношения, которые она ценила после потери родителей.

***

Юи переезжает вместе с мужем, взявшем ее фамилию, в Токио - для каких-то общих исследований, Мари же остается доучиваться в своем университете - да и не бросила бы она его только ради того, чтобы следовать за подругой. Тем более что у подруги новая счастливая жизнь в браке, и своей тоскливой миной она портить её не вправе. 

Зимой радостная Юи звонит ей и говорит, что беременна. Ребенок родится где-то к концу весны или началу лета, - и Мари ненавидит это время ещё сильнее.

Она не приезжает к ней и не поздравляет с рождением сына - чувствует только, что мальчика этого она никогда видеть не желает. Юи иногда звонит и натыкается лишь на домашний автоответчик - Мари страшно брать трубку. В такие моменты ей почти хочется взять свой старый альт, лишь бы заглушить разбивающие её слова. Но девушка предпочитает слушать сбивчивые монологи о том, как Икари по ней скучает, - пока в один день не слышит после короткого гудка лишь тонкие всхлипы.

- Мари, Мари, у меня рак, Мари!..

Мари плачет вместе с ней, закалывая волосы и собирая документы. 

***

Юи, её Юи, умрет меньше чем через год - все знают, что её случай уже неизлечим, но отворачиваются и бормочут о возможной операции, хотя в списке рекомендованных препаратов для Икари Мари находит преимущественно обезболивающие - тянуть болезнь незачем.

Макинами думает, что это рок - её мать умерла в самом расцвете сил от лейкемии, а отец, когда Мари было всего двенадцать, от опухоли мозга. 

Ей кажется, что её час придет с пороком сердца.

Юи обезоруживающе улыбается и просит Мари познакомиться с маленьким ещё сынишкой, только что оторванным от материнской груди. Синдзи смотрит на неё серьезными темными глазами, совсем как у Гендо, и девушка пугается - ей кажется, что этот младенец все понимает. 

- Позаботься о нем, пожалуйста, - бормочет Юи, в изнеможении прикрывая веки - ей с каждым днём хуже и хуже. - Когда меня не станет. 

Мари кивает, зная, что никогда этого не сделает. 

***

- Гендо ещё месяцев десять назад взял мои образцы ДНК, - говорит Юи в конце зимы. Её лицо таит в себе боль, а её некогда красивые волосы теперь тронуты сединой. Мари страшно на это смотреть. Она рада даже, что с каждым днем время посещений все больше урезают - раньше они могли коротать вместе тоскливые вечера, а теперь получаса еле хватает на полноценный разговор. Мари этому даже благодарна - она не такая хорошая актриса, какой должна бы быть.

А еще она знает, что Гендо Юи не навещает ни разу - вроде как он целыми днями пропадает на работе.

- Он говорил, что это нужно для основы какого-то лекарства, но я же не настолько глупая. Мари, я боюсь. Он говорил, что никогда не отпустит меня.

Гендо - странный тип, который никому не отдаст свою собственность. 

- Мне кажется, я знаю, что он хочет сделать, - Юи слабо сжимает пальцы Мари, а та вздыхает и аккуратно целует подругу в лоб. Из-за дверей доносится нервный крик, что время посещения больного истекло, и девушка уже выходит за дверь, когда Юи слабо окликает её. 

- Подожди, - она снимает с переносицы очки и передает их Мари; та с неловкостью замечает дрожащие пальцы и боится их тронуть, пока Икари хватает её за руку и не вкладывает их в руку. - Я же знаю, что тебе не нравится ходить в линзах, так хоть эти очки носи время от времени. На память.

Юи улыбается, и седая, чуть голубоватая даже неровная прядь волос падает ей на глаза. Мари кивает и выходит из палаты, не оборачиваясь.

Она уезжает из Токио в тот же день.

***

Мари бросается прочь - как ветер, как заяц из выученных ею в детстве старых легенд. Из страны ей уезжать страшно, и она решает навестить двоюродную тетю, живущую в забытом богами прибрежном городишке где-то на севере. Она не уверена, что помнит, как её зовут, но в справочнике есть её адрес, и Макинами готова устроить небольшой сюрприз.

Когда Мари прибывает в маленькую пристань, она знает, что слова, томившиеся в ней годами, сказать уже некому, и это... так неожиданно больно. Она даже жалеет, что оставила Юи уверенной в своем к ней безразличии.

Мари выдыхает: «Я люблю её», - спокойному морю, которому всё равно, и глотает слезы, потому что говорить в прошедшем времени не в силах. А потом она видит фигурку девушки, которая выбегает из театра и растворяется в молочных сумерках. Мари вспоминается русалочка, растаявшая в морской пене, и она принимает решение.

В театре под странным названием «Ева», названном в честь основательницы - то ли тёзки, то ли католички, Мари встречают непонимание и косые взгляды. Все как один актеры, встреченные ею, говорят, что тут такой не было. А потом предлагают ей присоединиться к их труппе, если она неплохо играет и собирается задержаться здесь подольше.

Мари знает, на что идёт, и потому подписывает контракт без раздумий.