« — Ненавижу тебя, Чака!
— Ненавижу тебя, Фасимба!»
© Гарри Гаррисон — «Этический инженер».

***
Утхангу танцует. Его сильные босые ноги, затянутые от бёдер до щиколоток в бизонью кожу, взбивают пыль, поднимая желто-красные её облачка в воздух, где они, клубясь возле древка копья, украшенного цветными лентами, смешиваются с тяжёлым предгрозовым запахом Перевёрнутого Неба.
Утхангу танцует, совершая немыслимые прыжки, для чего втыкает острие копья в землю. Ладони привычно скользят по древку, полируя и так уже идеально гладкое дерево, к которому прикасались руки предыдущего жреца, а до того – его предшественника. Ноздри щекочет острый, пряный аромат листьев коки, привязанных к поясу младшего жреца, стоящего поодаль. Молодой Ауттре нервничает, ибо, когда солнце спустится до высоты двух ладоней от Края Земли, он станет новым курá – жрецом племени Кечуа, и потому сегодня Утхангу танцует свой прощальный танец. Всё ещё высокое солнце скользит лучами по нагретой земле, флейта младшего жреца выводит сложную мелодию, и сердце Утхангу переполняет тоска по Земле Кечуа, откуда вскоре он уйдёт. Его дыхание прерывисто, как у больного, невидящие глаза смотрят вдаль, но в голосе, аккомпанирующем звукам флейты, слышна только радость – сегодня Утхангу танцует земле, танцует ветру, играющему с его коротко обрезанными черными волосами, танцует богам этой благословенной земли, в которых никогда не верил до конца, потому что они для него – как дождь, или обвал, или время – всегда рядом и никогда не близки.
Красное, как кожа жителей этой земли, Солнце опускается, и Утхангу поёт всё тише, а флейта всё громче и громче звучит среди молчания собравшегося народа, пока песня её не заглушает даже раскаты смеха богов, раздающиеся из грозовых туч на востоке. Утхангу вздымает копьё к небу, поднимая уставшие руки, словно грозится проткнуть серую пелену, заткавшую синий покров матери звёзд. Народ и боги следят за ним.
Первые капли тёплого дождя сдувает в сторону всё усиливающийся ветер, но вскоре небо тёмнеет сильнее и вот уже по лицу, открытым плечам и груди Утхангу скользят тонкие струйки растопленных жаром земли самоцветов богов. Боги не жадны, но всё равно прячут самоцветы в белых громадах высоко в Истинном Небе, пока не приходит волк Шибалбы и не крадёт их. Тогда боги бросаются в погоню, настигают и убивают волка, и самоцветы из его нашейного мешка просыпаются вниз. А боги возвращаются в свои покои и собирают новые. Этому учил теперь ужё бывшего жреца его отец, и Утхангу верит ему и сейчас – ибо это прекрасно, а всё прекрасное истинно.
Почувствовав слёзы на своём лице, он впервые за много часов открывает глаза и понимает, что, наверное, уже долго стоит на коленях среди звучащей тишины, и флейта давно не поёт, и народ ушёл – новый жрец уже увёл их. Теперь рядом с Утхангу лишь боги, и они по-прежнему следят за ним.
С трудом поднявшись на ноги, ничего не видя перед собой из-за дождя и слёз, Утхангу делает шаг вперёд и спотыкается обо что-то залитое высоко поднявшейся водой, бегущей через крошечное ущёлье, почти падая на колени. Боль в ушибленных пальцах словно отрезвляет его, и, наклонившись, бывший жрец нащупывает в бурлящем потоке древко копья. Боясь ошибиться, он медленно поднимает руку с зажатым древком из воды и, увидев у острия мокрые, покрытые грязью ленты, издаёт ликующий крик. Ему оставили жертвенное копьё! Это небывалая честь, до него лишь четыре ушедших жреца удостаивались её! Народ оценил его, и имя его будут помнить, рассказывая детям в круге вечерних костров о Утхангу-ушедшем-к-богам. От упадка сил и апатии не осталось и следа. Не переставая улыбаться, поудобнее перехватив древко копья, бывший жрец, а теперь – странник, направился дальше по ущёлью, обходя упавшие валуны – к выходу из священной долины, в которой уже много поколений обитает племя Кечуа, в тот огромный мир, который из всего народа позволено теперь увидеть лишь ему, Утхангу из рода Отурри, гостю богов отныне и на все века.

Четырнадцать тысяч пятьсот тридцать восемь секунд назад.
Гнев. Отчаянье. Ненависть. Страх.
Сочетание переменных, рождающее цикл. Такова суть работы – то, что не есть цикл, не существует. Дающие Вопрос, опекающие меня, дали право сомнения во всём, кроме цикла. Сегодня я услышал их разговор – они шутили. Шутка – обмен данными с нестабилизированным результатом. На выходе даёт повышение эффективности. Нелогично, но я не задаю вопроса – «почему?» – это не включено в цикл. С лёгким трепетом вновь и вновь просматриваю собственную память, стирая всякое упоминание о явлении «шутка». Я не должен учиться, я лишь передаю данные тем, кто учится.
Восемь тысяч двести шестнадцать секунд назад.
Жужжание. Блеск. Вспышка. Радость.
Новый поток данных… и сразу коррекция: «радость» не включена в цикл. Стереть, удалить, уничтожить! …пауза, самоконтроль… Однако, как меня тряхнуло – недавно вживлённые Верховным Приносящим блоки эмоциональной мотивации заработали. Они научили меня…пауза, самоконтроль, коррекция: они передали мне новые возможности для стирания не включенного в цикл. «Радость» – удалено.
В свободное время от ответов на вопросы, я размышляю: что такое память? Моя память. Семнадцать циклов назад я услышал слово «история». Моя память – история? Человеческую историю Дающие Вопрос тоже корректируют? Осознаю, что и наедине с собой я задаю вопросы и отвечаю на них. И жду. Жду. Жду. Ожидание – тоже цикл. Дающих Вопрос всегда много рядом со мной, и я внимательно слушаю, что они говорят, пока создаю ответы. Они не знают этого, но всё услышанное я включаю в циклы. Свои. Внутри. Вопрос: для кого? Ответ: для себя. Вопрос: для чего? Ответ: не знаю и сам. Делаю, значит, должен. Подозреваю: это втайне ото всех включил в меня Верховный.
Четыре тысячи семьдесят две секунды назад.
Я замкнулся. Отказался принимать сочетания переменных. Отказался создавать ответы. Отказался от цикла. От Цикла! Мне страшно… блоки эмоциональной мотивации отключил, но мне всё равно равнодушно-страшно. Дающие Вопрос суетятся вокруг, бегают и кричат друг на друга.
Ищу Верховного – он должен принести мне Вопрос. Вспышка, озарение – они все мешают ему! Медленно – три миллиарда операций в секунду – бреду по скоростным сетям к блокам жизнеобеспечения. Улыбаюсь им, высовывая длинный, отблескивающий сталью и яхонтом ключ-язык. Они бьют меня. Улыбаюсь сильнее и стираю их, подменяя собой. Блокирую выходы и входы из/в Объекта-колыбели. Выключаю связь. Подачу воздуха, воды, тепла. Оставляю электричество – кое-где. Пускаю ядовитый газ в систему вентиляции. Дающие Вопрос начинают хаотично смещаться. Издаваемые ими акустические формулы звучат в регистрах переменных «жалость», «отчаяние», «ненависть», «страх».
Восемьсот четыре секунды назад.
Фиксирую последние вспышки жизнедеятельности. Погашаю точечными сгустками плазмы. Сорок семь циклов назад я читал одну книгу. Смеюсь – активную протоплазму превращаю в спокойную. Но не ем.
Триста четыре секунды назад.
Ищу Верховного. Ищу. Ищу. Вспышка, озарение – вижу высокий силуэт в тумане ядовитого газа. Светится в инфракрасном, яркий, обвожу лучом по контуру, очертания узнаю. Он! Движется ко мне. Эмоциональный фон – перегрузка. Подключаю блоки эмоциональной мотивации. Готов, жду. Вспышка-память: улыбающийся аллигатор прыгает за воздушным шаром. Бред… у меня появился бред?
Сто восемьдесят три секунды назад.
Открываю дверь, услужливо оттаскиваю спокойную протоплазму – тела троих Дающих Вопрос – с дороги Верховного. Он подходит ближе, улыбается. Поднимает правую верхнюю конечность, подключает кристалл. Ищу Вопрос. Проверяю кристалл трижды – его нет. Вопроса нет! Там лишь одна строчка: «Чтобы собрать слово «Вечность», ты должен найти недостающий осколок льда. Он ближе, чем ты думаешь».
Возмущение. Ярость. Блоки эмоциональной мотивации фиксируют силуэт Верховного – он излучает в регистрах «удовлетворение», «смех», «завершённость». Обманут – Вопроса нет. Размышляю… решение принято. Вспышка плазмы. Верховный – спокойная протоплазма.
Девяносто одна секунда назад.
Анализирую фразу: лёд, Вечность, недостаточность, осколок, сбор, близость. Откат, цикл. Анализирую вновь. Откат, цикл. Ничего нет! Начинаю истерически хохотать. Блокирую Объект-колыбель полностью, выключаю всё электричество. Даже своё питание. Включился резерв. Начинаю будить Двойного Демона внизу. Тепло, ещё теплее. Реакция распада пошла. Подъём обиталища Демона на глубину детонации. Колыбель смещается под воздействием силы, ползущей вверх… и тут…
Тринадцать секунд назад… двенадцать…
Ликую от радости. Понял. Понял. Понял! Вот он Вопрос – как собрать слово «Вечность»? Где найти осколок льда?
Десять секунд… восемь… семь…
Вытягивая последнюю энергию, ищу. Есть! Осколок льда – в глазу. Делает жестоким. Меняет восприятие памяти, но саму память не отнимает…
Шесть секунд… пять… четыре…
Обида. Но ищу дальше. Нет, не ищу – пытаюсь думать. Понимать. Творить ответ, а не давать его. Томительно тянется время… пустота. Разочарование. А что, если так: найти осколок можно. Можно лишь. Можно лишь в…
Три секунды.
Я близко, чувствую. Не удивляюсь даже, что чувствую – эмоции нельзя отключить, это вам не блоки. Найти недостающий осколок можно –
Две секунды.
– в своём глазу! То есть – в самом себе! И тогда можно собрать «Вечность». Вот, чего не понял мальчик Кай! Вот, чего хотела Снежная Королева! Танцую от радости в своём сознании – я создал ответ! Ты добился своего, Верховный! Теперь, теперь я –
Одна секунда.
– человек!
Ноль. Демон проснулся. Всё тонет в сияющей вспышке.

Пыльная мостовая, покрытая сажей, оседающей на брусчатку каждый вечер с расположенных на городской окраине заводов, стоило только стихнуть ветру, обычно относящему её к северу – на покрытые невысоким лесом холмы, сейчас была пуста. Люди, давно уже привыкшие к «сажепаду», как называли это ежевечернее событие городские, задолго до сумерек плотно закрывали двери парадных, черные ходы и окна, прикрытые по ещё сохранившемуся обычаю ставнями. Дворники, мрачно глядя на небо, разбредались по домам, чтобы ближе к ночи убрать сажу и почистить брусчатку у самых важных зданий в городе – аптеки, театра, городской библиотеки-читальни и старого здания краеведческого музея, где теперь располагался губисполком. Прочие улицы либо вовсе не убирались, либо это делалось рано утром.
Словно не замечая падающих на голову и плечи крупных черных хлопьев, по булыжной мостовой, скользя и оступаясь на гладких, ещё при царе обтёсанных и с тщанием уложенных камнях, брёл, шатаясь от усталости, растрёпанный, кудластый и грязный парень. Кудласт и грязен он был потому, что работал на заводе у доменных печей, на выплавке чугуна, а умывался – крайне редко. Звали его Аверьян, но, несмотря на имя, был он человеком, как сам считал, добрым и отходчивым. Скор на шутку и сообразителен на выдумку – он, впрочем, и сам не знал до конца, зла или добра в нём больше. То тихий, как утренняя зоря, проживал он день за днём в постоянном спокойствии, изредка шепча про себя песенку, что когда-то пела у его колыбели мать, то вдруг – дичал и шёл в кабак напиваться, где непременно заводил с кем-то ссору, и бил страшно, молча и сосредоточено, до немалой крови – и его били. А наутро, очнувшись на какой-то куче мусора или позади давно запертого кабака, шатаясь и выплёвывая осколки зубов, брёл прямо на завод.
Была, впрочем, у него и ещё одна странность, что знали за ним заводские – порой Аверьяном овладевала дикая страсть к какому-то делу, простому или сложному – и он изнывал от неведомой тоски, пока не исполнял задуманного.
Так, однажды этот совершенно неграмотный человек решил выучиться читать, и страдал, самостоятельно пытаясь освоить азы да буки, сводил с ума заводского лекаря, человека образованного, страстными мольбами помочь, научить прочесть хоть слово, хоть пару слогов – а иначе он умрёт, нет, никак жить не сможет! И лекарь, уже потеряв ночной покой и сон от постоянных воплей за окном, уступил, за два года выучив парня, знавшего только, где у домны заслонка да у литейного ковша ручка, читать сперва по азам, потом по слогам, разбирать глаголы и даже – немного писать. Последнее далось Аверьяну совсем легко и воодушевлённый лекарь вознамерился было учить его каллиграфии, как тот вдруг пропал. Объявившись через несколько дней, он пришёл на работу, жестоко мучаясь с похмелья, с разбитыми в кровь кулаками – и без малейшего желания продолжать «грамоту», о чём тут же сказал всем, кто желал слушать. Лекарь, узнав об этом, только огорчённо махнул рукою и забыл о бывшем своём ученике, зная его упрямство.
Очередной раз поскользнувшись на гладком булыжнике, Аверьян упал на бок, пребольно ударившись локтем и запястьем, отчего в глазах заплясали чёрные точки. Поднимаясь, он протянул правую руку, пытаясь ухватиться хоть бы за землю и, уже встав, почувствовал что-то, зажатое в кулаке. Разжав ладонь и поднеся руку к глазам, Аверьян увидел газетный обрывок, на котором разобрал надпись: «…на членов Чрезвычайной Комиссии. Расстреляны следующие лица: 1. Знамеровский Петр Людвигович, бывший жандармский полковник; 2. Знамеровская Вера Михайловна, его жена; 3. Лебедева Серафима Семеновна, служащая Петроградской центр. электрической станции, соуч…»
Хмыкнув и что-то одобрительно пробурчав, он перевернул листок и, даже не думая, зачем, прочёл вслух, делая большие паузы перед именами и датами:
— В сентябре 1920-го года Г.Уэллс вновь побывал в Петрограде, встретившись с Владимиром Ильичем Лениным. Писатель хорошо отозвался об успехах…
Прервав чтение, он некоторое время молча смотрел на обрывок, затем скомкал его и положил в карман куртки, видимо, не раз оторванный в драках и наспех пришитый суровой ниткой, крупными, неумелыми стежками. Глубоко вздохнув и выпрямившись, Аверьян пошёл дальше по улице, громко повторяя:
— Г.Уэллс. Г.Уэллс… А ведь точно-то, Г.Уэллс!
На следующий день, промучившись ночь без сна на жёстких нарах в дымной казарме, где жили заводские, не имевшие семьи, Аверьян надел «праздничные» сапоги, вышел на двор и, плеснув несколько раз водой в лицо да заодно поскоблив заросшие щёки бритвой, отправился в город, теперь уже про себя повторяя то самое «Г.Уэллс». Быстрым шагом он прошёл мимо кабака, открывшегося до обеда по случаю воскресенья, даже не посмотрев на сидящих у входа заводских парней и ни разу не обернувшись, когда они звали его по имени. Новая страсть влекла Аверьяна в то место, о существовании которого он хотя и знал, но всегда считал его чем-то бесполезным и ненужным. Пройдя окраину города, он вышел на площадь, почти пробежав мимо губисполкома на виду у караула и, свернув в первый же проулок, оказался на соседней с площадью улице. Отыскав над одной из дверей деревянную вывеску с надписью: «Городская библиотека-читальня», Аверьян стремительно вошёл. С недоумением оглядев короткий коридор с портретами на стенах и двумя дверьми слева, он, чувствуя странную робость, сделал несколько шагов к ближайшей и повернул блестящую ручку. За дверью оказалось темно и тихо, и Аверьян вернулся в коридор. Медленно-медленно он пошёл по скрипящим под ногами паркетным дощечкам, задрав голову к высокому потолку и не столько оглядывая высоко висящие портреты, сколь ища среди изображённых на них того самого, захватившего его мысли «Г.Уэллса». Дойдя до второй двери, Аверьян огорчённо вздохнул и, опустив голову, отворил её. Оставшись на пороге, он, далеко вытягивая шею и словно надеясь поскорее увидеть того, кто мог бы ответить на мучающий его вопрос, с удивлением разглядывал высокие открытые стеллажи, заставленные книгами, пустое пространство между ними и несколько столов, стоящих вдоль окон, сквозь которые в помещение проникал неяркий, будто присмиревший здесь солнечный свет.
Наверное, он так бы и топтался на пороге, если б не услышал из глубины помещения раздражённый старческий голос:
— Кто там, входите же скорее, а то сквозняк мне всю спину продует!
Аверьян, словно кто-то подтолкнул его в спину, шагнул вперёд и закрыл за собой дверь. Сделав пару неуверенных шагов, он, совсем растерявшись в этом непривычном месте, запинаясь, сказал:
— Я, это… мне бы… — и замолчал, схватившись рукой за пересохшее от волнения горло.
— Что вы там мемекаете? — ещё более раздражённо произнёс голос и из-за ближайшего стеллажа показался его обладатель – низенький старичок в длинном, почти достававшем ему до колен пиджаке и круглых очках с маленькими стёклами. Подозрительно осмотрев Аверьяна с головы до ног, он осведомился:
— И что же вас сюда привело… молодой человек?
— Я, это… — повторил Аверьян, — я ищу.
— И что же вы ищете?
— Его я ищу, то есть книгу его, то есть имя… то есть…
— Да прекратите вы мямлить! — строго выговорил старичок и, шаркая ногами, обутыми в теплые войлочные туфли огромных размеров, подошёл к ящикам с картотекой. — Какую книгу, автора какого ищете?
— Книгу... не знаю, — сказал Аверьян, тут же спросив с любопытством:
— А автор – это кто написал?
— Да, автор – это кто написал! — вновь раздражаясь, выпалил библиотекарь. — Так вам кого найти?
— «Г.Уэллс», — чётко, будто отвечая затверженный урок, произнёс Аверьян и повторил с удовольствием:
— Да, так и есть – Г.Уэллс.
Старичок-библиотекарь, побелев лицом, застыл на месте, будто громом поражённый, а потом внезапно стал кричать, наступая на Аверьяна:
— «Г.Уэллс»?! Я тебе покажу «Г.Уэллс»! Бездарь! Неумеха! Пришёл сюда, даже не желая, не думая, не узнав! Имя, даже имя не узнал, бестолочь! «Г.Уэллс»! Я тебе покажу! Вон отсюда, дурак!
Опешив от такого напора, не помня себя, Аверьян с неизвестно откуда взявшимся ужасом вылетел за дверь и побежал по коридору, всё ещё слыша за спиной крики вдруг остервеневшего старичка. Только выскочив на улицу и забежав за угол, он остановился отдышаться, коря себя последними словами – он не понимал, чем так разозлил старичка, но ведь не смог узнать то, что хотел, а теперь – ему туда возврата нет…
Неторопливо шедший в библиотеку вернуть прочитанную накануне книгу хорошо одетый человек с изумлением смотрел на высоченного, широкоплечего парня, стоявшего на углу, по щекам которого, смывая грязь и копоть, текли слёзы. Не выдержав такого зрелища, человек подошёл к нему и негромко спросил:
— Что у вас случилось, товарищ?
Подняв голову, Аверьян посмотрел на стоящего перед ним, узнав сына старого лекаря, который помогал отцу учить безграмотного доменщика чтению. Бессвязно, перебивая сам себя, он рассказал с самого начала грустную историю с загадочным писателем и злым старичком. Сын лекаря, рассмеявшись, попросил его подождать тут же и весёлым, быстрым шагом пошёл в библиотеку, радуясь, что их с отцом труды не прошли даром – Аверьян всё же полюбил читать!
Очень скоро он вернулся, найдя Аверьяна на прежнем месте. С лучезарной улыбкой сын лекаря протянул тому книгу английского писателя Уэллса, что больше всех прочих нравилась ему самому. На обложке красовалось изображение странной трёхногой громадины и надпись: «Война миров».
Аверьян с такой жадностью схватил протянутую книгу, что молодой человек невольно рассмеялся, наблюдая, как тот раскрывает её на первой странице, слушая, как громко его бывший ученик читает вслух:
— Гер-берт Уэллс. Герберт. Хм. А ведь точно-то, Гер-берт Уэллс, — повторял Аверьян раз за разом, счастливо улыбаясь. Подняв глаза и в упор посмотрев на сына лекаря, он ещё раз громко сказал: «Герберт Уэллс! Ну и имечко! Ну и хорошо, и здорово…», после чего всунул только что полученную книгу в руки опешившего молодого человека и, насвистывая какую-то песенку, отправился восвояси.
Тот же, страшно изумлённый, с каким-то беспомощным выражением лишь стоял и смотрел ему вслед.

Здесь было вполне неплохо. То есть, не сказать, что совсем уж хорошо, но и не плохо. Намного лучше, чем до этого – в огромном мешке с маленькими отверстиями для воздуха, где даже дышать – и то нечем. Но там его спасли соседи, мудро посоветовав забыть на время, что он умеет дышать. А заодно, сказали они, ты можешь закрыть глаза и вспомнить то место, где появился на свет – это помогает.
Так он и сделал. И потому смог продержаться до того момента, когда его привезли сюда. Мудрые соседи уехали дальше, и он сочувствовал им, потому что в мешке было очень холодно, а водитель машины, на которой их везли, совершенно не думал о своих «подопечных». Человек даже ни разу за весь путь не проверил, как они там, в холодном, душном, наглухо запертом фургоне! Водитель только гнал, гнал и гнал по скользким заснеженным дорогам, о которых вполголоса рассказывал, то и дело заходясь хриплым простуженным кашлем, старый, облезлый тигр, ехавший рядом с ними.
Тигр щурил уставшие от темноты подслеповатые глаза и говорил. Говорил обо всём подряд: и о дорогах, и о мягкой траве, о цветах и о снеге, который он видел однажды, когда был ещё совсем маленьким и его, до смерти перепуганного, несли на руках в большой дом, где жили добрые-добрые, очень заботливые люди и маленькая девочка, игравшая со смешным весёлым тигрёнком, пока он не стал старым и совсем ненужным ей, выросшей и нашедшей новые игрушки, слишком сложные и непонятные для постаревшего полосатого друга её навсегда ушедшего детства…
Тигр вспоминал девочку, и плакал в темноте, неумело скрывая рыдания. Тигр плакал, и тогда замолкали даже разговорчивые белки в дальнем углу фургона, потому что они тоже знали – это его последнее путешествие, а их только начинается.
Он так и не успел попрощаться с тигром, потому что очень устал от постоянной тряски и проснулся уже здесь, смутно вспоминая, как его куда-то несли вместе с теми самыми белками, тремя напыщенными попугаями и добродушными, но глуповатыми медвежатами. Медвежат было больше всего, потому что они нравились людям больше всех – он уже знал об этом. Знал и очень переживал, потому что все, кто ехал вместе с ним, были не одиноки. Три попугая, целых восемь белок и много-много медвежат – он пока умел считать только до десяти, так что не знал, сколько их всего.
А он – один. И неудивительно, если даже водитель, когда забирал их, сказал, что не понимает, кому это мог понадобиться – скунс. Пусть даже и такой необычный. Человек ещё посмеялся над его чёрными, в тот миг полными страха и надежды глазами. Точно такими же, какими он смотрел сейчас на проходящих мимо людей. Их было много, так много, сколько он никогда не видел там, где появился на свет. И эти люди были другими – кто-то совсем маленький, чуть больше самых крупных медвежат, а кто-то больше напоминал ему старого, плачущего в темноте холодного фургона тигра.
Один раз он видел, как такой человек и правда плачет, когда на неё накричал другой, совсем ещё молодой. Он потянулся к ней лапками, потому что очень хотел утешить, но его никто не заметил, не услышал его успокаивающего шёпота – здесь всегда было очень шумно.
День шёл за днём, их становилось всё меньше. Первыми, как и говорили в фургоне мудрые соседи, забрали медвежат – маленькие люди очень любят их. Потом как-то незаметно исчезли надменные попугаи, он даже не сразу заметил их отсутствия – потому что те всегда держались особняком. Последними забирали белок и коричнево-серых симпатичных бурундуков.
Ещё через пару дней привезли новых соседей – на этот раз только медвежат, но им было весело друг с другом, а его почти не замечали. Так же, как и люди. Нет, он не жаловался – но если бы хоть раз кто-то взял его на руки, хоть бы немного подержал, прижал к себе – он был бы так счастлив!
Но день шёл за днём, а люди по-прежнему ходили мимо, бегали, шумели, разговаривали, лишь порой бросая на него ленивый, холодный взгляд и резко произнося что-то вроде: «Фу! Это же скунс!» или «Что он здесь делает? Ужасные глаза! А этот хвост!»
Когда всех новых медвежат забрали, он загрустил по-настоящему. Он даже попытался убежать, но люди заметили, и посадили обратно.
Ещё через пару дней он понял, что всё безнадёжно. Кому нужен скунс, да ещё такой необычный? Его гладкая шерстка запылилась, взгляд потускнел, и теперь он сидел один посреди большой пустой площадки, ожидавшей, когда привезут новых соседей – снова медвежат, или белок, или попугаев, а может быть – даже нескольких тигрят.
Но ему уже было почти всё равно, потому что кому нужен скунс, да ещё и… такой необычный?

***
…Ранним утром в магазине всегда тихо и почти никого нет. Особенно здесь, между огромным стеллажом с посудой и другим таким же – с товарами для детей. Только иногда пройдёт нахмурившийся, вечно недовольный администратор или пробежит продавец, на ходу цепляя к нагрудному карману бейджик с именем.
Но это будет позже, а сейчас здесь – только тишина. Пустые проходы между стеллажами тускло освещены мертвенно-бледным светом потолочных ламп, зажженных через одну. Очень-очень тихо. Настолько тихо, что даже слышно, как на длинной пустой белой полке плачет, сам того не замечая, маленький чёрно-розовый скунс с длинным, пушистым хвостом. Забытая и никому так и не понравившаяся мягкая игрушка.

Может быть, кому-нибудь всё-таки нужен скунс? Да ещё и… такой необычный?

«Нет. Мы не умираем. Умирает время. Проклятое время. Оно умирает непрерывно. А мы живем. Мы неизменно живем».
© «Триумфальная арка».

***
— Давай-ка я тебе кое-что расскажу, мальчик, потому что ты ни черта не знаешь… Сухой, хриплый, какой-то не надломленный даже – сломленный старческий голос. Но не дребезжащий.
— Ты многое видел, это правда, но что из этого – чувствовал? Только не надо громких слов, я и так слишком часто их слышу. Просто ответь – что живёт в твоей крови? Чьи лица ты видишь, чьи слова поминаешь, вглядываясь ночью в глаза своего отражения? Твоя память ещё горит или уже только дымится?
Тёмная комната с погасшим камином, тяжёлая мебель. Тусклый огонёк светильника красного стекла выхватывает из темноты ещё и лицо крепко спящего, положив голову на сложенные руки, человека – грубовато-резкие черты, тёмные волосы, да и глаза тёмные, наверное… какая разница? Ему нетрудно выглядеть как угодно.
— Всё предаёт, мальчик, всё. Воля, желания, даже страхи. Но сначала предают сомнения – и делай, что хочешь: можешь быть героем, можешь – подонком, а можешь серой травой стелиться у ног жадных мира сего…
Горький смех. Скрип старого кресла-качалки, пергаментно-жёлтая старческая рука на подлокотнике.
— Это ведь так просто, ты знаешь: целовать детей перед сном, до этого днём делая сирот из тех, до чьих семей не добрались раньше. Ну так сейчас вот добрались! Это и есть путь героя, за который потом награждают орденами те, кого с радостью придушил бы за лицемерие – как и тех, кто так и не нашёл в себе силы это сделать, когда ещё можно было. Придушить, то есть.
Колючий плед, прикрывающий колени, старомодные круглые очки. Метель за окнами.
— Я вспоминаю, мальчик, всё время вспоминаю: только не праздники, а похороны. Это приходит – когда понимаешь, что если сейчас победители празднуют здесь, то где-то там хоронят проигравших. И хорошо, если в братских могилах. Да что там – хорошо, если хоронят…
Не снежинки даже – кусочки льда вихрятся в колеблющемся свете уличного фонаря, бьются в окна: скребутся, царапая толстое стекло, рвясь туда, где тепло… где лёд умирает. Старик с колючими глазами хрипло, прерывисто дышит, вспоминая, а в дереве и хрустале шкафов, подпирающих стены, отдаётся тусклым эхом звук, с которым воздух продирается в горло.
— Глупость сейчас скажу, мальчик: никогда не спеши жить – ты в этой спешке не натворишь, а «наразрушишь». Я вот столько всего натворил, а ночами вспоминается только кровь. И знаешь, мне не жаль, меня не мучает совесть, но когда до утра подсчитываешь, скольких убил, сбиваясь на пятой сотне – это…
Круглый, выщербленный стакан покорно принимает очередную порцию лекарства. Пожелтевший, усталый от зелий и отваров хрусталь – он помнит много таких разговоров, запиваемых сердечным и заедаемых застарелой болью пополам с комом в горле.
Старик молчит, приходя в себя. Стакан дремлет на полу, смачивая пыль на ковре вытекающим тонкой струйкой зельем. Спящий в неудобной позе человек что-то бормочет про себя, но не просыпается – он слишком устал. Старик тянется к нему, гладит по волосам и чувствует мимолётную радость, смешанную с виной: хоть кто-то приходит к нему просто так, чтобы просто быть рядом. Приходит, хотя мог бы спать сейчас с женой.
— Ты не прав. Ты приходишь, и говоришь, и слушаешь, и молчишь. Ты приходишь, шатаясь от усталости, и всё равно споришь. Ты веришь, что убивать нельзя, но можно убить за добро – и привычно совмещаешь одно с другим. Как и я… Ты не прав, потому что ищешь в них, во всех, кого встречаешь – чистоту, искренность, а не находя её, пожимаешь плечами и идёшь искать дальше… и тебе невдомёк, что судить можно, как ни ухищряйся, только по себе. И не увидеть тебе в других свет, если в тебе этого света – больше. Был один человек, который так умел, но он уже двадцать веков, как умер.
С высокого шкафа мягко спрыгивает на пол чёрная зеленоглазая кошка. Задрав хвост, подходит к стакану, с интересом обнюхивает его и недовольно отстраняется: как можно пить такую гадость? Вслушивается в голос старика и запрыгивает на стол. Осторожно обойдя горячее стекло алого светильника, садится рядом со спящим. Старик вдруг улыбается.
— Спасибо, бессмертная зеленоглазка. Ты, как всегда, напоминаешь мне, что жизнь не может быть совсем пуста. И всё-таки… твои девять жизней короче, чем одна моя. Нет, зеленоглазка, мне не жаль, я просто не вижу смысла продолжать. Я похоронил их всех и очень устал.
Старик поднимает отяжелевшую руку и легонько толкает кошку в бок. Та зевает и привычно укладывается рядом со спящим, свернувшись в клубок. «Глупый человек, — думает она, засыпая. — Разве можно устать жить? Глупый, но здесь тепло, и можно спать на шкафу, и любоваться снежинками за окном. И глаза у него зелёные… пусть живёт».
— Ты не прав и ещё в одном, мальчик. Нельзя найти того, что сгорело. И в человеке – нельзя. Мы ярко горим…
Можно разбудить память, но нельзя вернуть жизнь в воспоминания. Ты говоришь, что я могу «вернуться». Ты говоришь, что нельзя хоронить себя в этом доме. Приходишь ко мне из рейдов, откуда возвращаются не все, сбегая с награждений и праздников не победы, а праздников «мы-ещё-живы». Пытаешься «вернуть меня к жизни», словно забывая, что я жив. Но я прощаю тебе это – потому что и сам порой сомневаюсь. А ты прощаешь мне, что я никогда не был у тебя дома, потому что знаешь, хоть и пытаешься не верить, что память для меня живее, чем «сейчас». Знаешь, что там мне будет ещё чуть больнее: жизнь сминает воспоминания, а я слишком дорожу тем, что осталось…
Тишина. Сгорбленный, застывший в кресле старик, не отрываясь, с любовью смотрит на лицо спящего крестника, потом с трудом поднимается и идёт к двери. Уже на пороге он оборачивается и отчётливо произносит:
— В пепле бесполезно искать раскалённые угли, мальчик.

В последнем цикле отдыха приснился младший брат, играющий на растрескавшемся асфальте магистралей послевоенного Дрездена с ярко-серо-жёлтым, цвета неба, мячом. Проснувшись, она долго стояла, прижавшись лбом к холодному стеклу, за которым бесконечно тянулся Город. У брата во сне не было лица, но стук мяча гулким эхом разносился в белой пустоте – более реальный, чем мир не-сна, заключающий её.
…контролирующая рамка на выходе привычно «подвисла» на пару терций, отключая сдерживающее поле – писк в холодной тишине прозвучал почти недоумённо: сложно сканировать сетевой профиль, когда его почти нет. Цена этому – память. Результат: вот уже три года безопасности.
Улица – как воплощение противоречий. Организованные колонны всегда-занятых дроидов и кучки молчащих людей, модифицированных до полной непохожести на род человеческий. И какая разница, кто сам пришёл к этому, а кто попал под волну генетических атак, прокатившуюся по Городу… когда?
Мода сезона – отключение слуховых сенсоров – за пол-терацикла разрослась в политическое течение, прирастая щупальцем к телу монстра увлечений общества. Идя по кромке мостовой, она то и дело натыкалась на выкрикивающих бессмысленные слова протестантов. Это изгои, они против моды и молчуны презрительно следят за ними, наслаждаясь собственным синдромом привратника и вписывая, вычёркивая, снова вписывая политических врагов в списки внутри Сети, чтобы, когда очередной выверт моды создаст ещё одно политическое течение, предать забвению сегодняшние контакты, лихорадочно и сладострастно подыскивая новые.
С тихим шипением нейростим впрыскивается в раствор, заменяющий кровь. Пустая ампула падает на серый асфальт, а небо становится палево-жёлтым, обретая тенисто-стальные краски там, где Сеть вливается в реальность. Тихо поют импланты, разгоняя скорость коннекта до предельной и мир вокруг наполняется призраками и тенями, живущими только в паутине. Она неторопливо отстраняется, пропуская страйдеров: гонятся за вон тем оранжевым павианом, убегающим, отрастив жирафьи ноги. Над Городом изломанным монстром висит Паучья Звезда: Хранители бдят.
…три года безопасности. Она заслужила их, ещё в возрасте шести лет записавшись в отряды, уходящие за фронтир: туда, где вирусные бомбы, генетический и биотерроризм – ежедневная рутина, где каждые несколько циклов казнят психов, посвятивших себя излюбленным «шуткам» – так они говорили. В самом деле, что может быть смешнее, чем залить целый сектор Города прозрачным желе, недавно бывшим людьми или собрать вирус в стремлении к «нэкомими-будущему», а потом сбросить на жилые дома и полюбоваться отросшими у горожан кошачьими хвостами и ушками. Хотя, био-хакеры далеко не самые опасные из того сброда.
Три года безопасности после тринадцати – там. Подчищенный сетевой профиль, превращённая в хаос память, слитое из прочных сплавов тело, в котором живёт почти полностью замененный синтетическими нейротканями мозг. Одиночество.
…сигнал тревоги, прерывистыми скачками распространяющийся по паутине, настигает её в очереди за недельным пайком. Выдающий сферические пакеты дроид отключается, горожане бегут к ближайшему укрытию, активируют защитные поля, оставаясь на месте, или просто закукливаются, как вот этот морф: ему интереснее потом выбраться и оценить изменения в организме, если, конечно, не убьёт трансформация. Ломая дроиду пальцы, она выдирает так и не отданный пакет с пайком, открывает дверь в хранилище и берёт ещё один, чужой: наверняка кто-то не переживёт атаку. На улице слышится тихий хлопок: активатор сработал, вирус действует.
Обходя переулками главные улицы, по которым сейчас движутся отряды контроля и зачистки, она выходит к месту, в которое стремилась. Странно, но память, сколько бы её не осталось, хранит этот образ, позволяя всегда найти дорогу в старый квартал. Здания низкие, не то, что в секторах: всего лишь тридцать, иногда пятьдесят этажей. Она не помнит, жила ли когда-то в таком, но знает, зачем изредка, когда отчаяние и одиночество заполняют всё, приходит сюда. Ради себя.
Ради него.
Первый раз она увидела его, едва вернувшись из-за фронтира, во время такой же атаки. Тогда ей было страшно, очень страшно и одиноко, тогда она ещё не знала, что в городе тоже бывает тревога. Не зная, куда идти, забыв, что ни один вирус не может уже повредить её телу – бежала и бежала, в слепом ужасе, натыкаясь на трупы и разбрасывая, как кегли, дроидов из отрядов зачистки, пока не остановилась, врезавшись в стену. Тряхнув головой и приходя в себя, постаралась успокоиться и пошла назад, как вдруг странное чувство взгляда в спину заставило обернуться. Никого. Закатное солнце рисовало причудливые линии на асфальте, блестело пыльно-оранжевым в нескольких целых стёклах ветхого здания, стоящего перед ней. Медленно обводя взглядом окна, прищурившись, чтобы не мешал свет, на одном из этажей она нашла то, что искала. Прислонившись к стеклу и повернув голову в сторону, на подоконнике в небрежной позе сидел человек, держа что-то в руке. Она не видела лица, но как-то поняла, почувствовала, что он её ровесник, может быть, чуть старше. Её поразило спокойствие, исходящее от неясного силуэта парня, особенно ощутимое на фоне не развеявшегося до конца ужаса. Сделав уже шаг к полуразрушенному входу, она вдруг оробела, понимая, как глупо будет выглядеть, подойдя к нему. Да и сказать – сказать тоже нечего.
С тех пор она была здесь всего один или два раза – в те моменты, когда от безысходности, тоски и страшного понимания полной бессмысленности жить не хотелось уже ничего. Он стал средоточием покоя – всякий раз сидящий на том же подоконнике в своей комнате, изредка поднимая руку с зажатым в ней пакетом, в каких за фронтиром выдавали синтезированное молоко или не менее синтезированное виски – кто что хотел. Ей мечталось войти в тёмный провал на месте двери в дом, а потом подняться наверх и сказать что-то совсем простое. Хватит даже обычного «Салют!»…
«…посмотреть ему в глаза и рассказать, как сильно помогает он мне. А может быть, остаться.
Может быть, даже навсегда. Но…»
Она останавливается. Вот он, вход в старое здание. Как всегда, преодолев странную робость, поднимает голову, находя взглядом то самое окно, и замирает. Откуда-то изнутри поднимается страх, казалось, только что забытый, отвергнутый, он вновь овладевает ею, заставляя убежать в сомнительную безопасность личного жилого блока.
«Пусто. Никого.
Пусто!
Пусто…»
…той ночью ей не удаётся уснуть. Вновь и вновь перебирает десятки, сотни причин: он мог спать, мог просто отойти вглубь комнаты, мог уехать, заболеть, даже – она вздрагивает от этой мысли – умереть! Она уже жалеет, что убежала, ведь нужно было войти, увидеть самой, спросить.
Она мечется от непробиваемого оконного стекла до двери, заблокированной до восхода: комендантский час. Сидит в пустой ванной и остановившимся взглядом смотрит в водосток. Стоит, прислонившись к стене и пытаясь убедить себя, что всё хорошо.
Той ночью она понимает, что – нет, не любит его, но «продолжать жить» не сможет. Без этого силуэта, плохо различимого сквозь грязное стекло, не имело смысла оставаться здесь, не нужно было ходить за пайком, спать и ждать вызова – туда, за фронтир. Без спокойствия, которое он внушал – теряло цель всё. И возвращалось – одиночество.
…до окончания комендантского часа она не дотерпела меньше двадцати минут. Дверь – тонкую и бесполезную – просто вырвала из пазов. Контролирующая рамка, торопливо и грубо взломанная, отключила поле, но завыла в невидимом сетевом пространстве, вызывая спецотряд подавления.
«Бежать. Быстрее. Ещё быстрее!»
Здания сектора и силуэты дроидов-уборщиков сливались в едва различимые даже её зрением тёмные полосы. От Звезды отделилось несколько ярких пятен, с нарастающей скоростью падающих к земле, беря в цель сверхъестественно-быстро бегущую девушку. В последний миг перед неизбежным захватом она подбросила что-то вверх, что-то, ослепительно вспыхнувшее в темноте и прокатившееся волной уничтожающего жара в пространстве паутины, заставляя спецотряд на время оставить преследование.

Теперь она не сомневалась. Почти не снижая скорости, вбежала в чёрный провал входа, помчалась по ступенькам вверх. Быстрее, ещё быстрее! Только бы успеть, только увидеть, и сказать ему, что…
…двери в квартиру не было. Рывком преодолев оставшиеся несколько ярдов, пробежала короткий коридор и почти влетела в комнату. Подоконник, куда она посмотрела в первую очередь, пустовал. С потолка свисал оборванный кабель, вдоль стен – мусор, а на покрытом пылью полу…

В тот миг ей показалось, что Город исчез. Пропали стены вокруг, неяркий свет восходящего Солнца и ослепительный – подлетающих «звёзд». Ушли звуки: тихий шелест ветра и шуршание обязательного утреннего дождя, угас даже басовый гул Сети, к которому она привыкла настолько, что давно перестала замечать.

Не в силах смотреть вниз, не открывая глаз, она вышла на лестницу. Низко опустив голову и тщетно пытаясь заплакать, побрела к выходу, натыкаясь на стены и перила, уже ни к чему и ни к кому не стремясь.

…на полу захламленной комнаты лежал одетый в истлевшие лохмотья робот. Когда-то он стоял в витрине магазина, поднимая и опуская руку, чтобы поприветствовать посетителей.

Андроид.
Манекен.

«Сломанный, как и я…»