End of Summer

Лето закончилось. Лето закончилось так, как оно и заканчивается для меня – вот уже который год. Нет определенного дня или, скажем, какой-то недели, после которых можно сказать: «Вот оно и кончилось». Нет никаких внешних признаков – есть только чёткое осознание; некая незримая, но вместе с тем реальная граница, которую ты преодолеваешь, и лето кончается.

Вот только оно всё еще продолжается – календарно, сезонно, как-то ещё… но всё это внешнее, чужое. Пусть за окном август, пусть сияет солнце, пусть забиваются беспечными и дурацкими туристами не менее дурацкие пляжи…. В тот день, когда я собираю вещи и уезжаю, лето кончается; я приезжаю в давным-давно облюбованную, обжитую уже за прошедшие годы гостиницу, занимаю один – всегда один и тот же – номер, сажусь в скрипучее кресло-качалку у окна, выходящего на берег озера, и начинаю ждать. Я пью медленными глотками прохладное, пощипывающее язык и нёбо пиво, кидаю в рот чипсы и жду.

Пейзаж, что открывается передо мной, изучен давным-давно и знаком до мелочей. Я бывала здесь не раз. Мы бывали здесь не раз, все трое, мы сражались здесь, проигрывали, побеждали, смеялись, плакали, злились…. Мы жили. Это была переполненная нашими эмоциями земля; она впитала в себя наши кровь, слезы, страдания, гордость, она втаптывала нас и возносила к небесам. Теперь же здесь тишина. Здесь никто практически не бывает, и это хорошо. Не знаю точно, почему, но мне не хочется делиться этой землей – всем тем, что есть в ней, в её воздухе, в её воде, во всём – с кем-либо из ныне живущих; есть только двое, те, кого я жду. Только они способны понять меня и понять её.

Я смотрю в прозрачное голубое небо. Иногда я начинаю плакать, сама этого не замечая, порой я разговариваю сама с собой, спорю с тенями тех, кто был мне дорог, кого я ненавидела, кого презирала – они кажутся мне реальнее людей, окружающих меня в повседневности. Да, вся моя нынешняя жизнь – наша нынешняя жизнь – всего лишь слабое подобие того, что было когда-то. Она пресна и скучна; она… всего лишь человеческая жизнь; наверное, так. Умнее, понятнее, я не смогу сказать; мне трудно объяснить, но всё, что есть сейчас, кажется бледным, никчемным, настолько нереальным, что порой мне не верится, что это – жизнь.

Дверь в номер открывается всегда неожиданно; они никогда не стучатся, просто вваливаются, обнимают меня, мы начинаем торопливо и сбивчиво засыпать друг друга приветствиями, вопросами, какими-то дурацкими фразами, а над всем этим витает холодный и пугающий призрак невысказанного – всего того, что никто из нас никогда не осмелится сказать, что бы ни произошло….

У нас сложные отношения – как тогда, так и сейчас. Порой, погружаясь в воспоминания, я не могу понять, чем же именно они дороги мне; иногда мне кажется, что я ненавидела их обоих, а возможно, и сейчас ненавижу. Может быть, я презирала их – или же завидовала. Скорее всего, эти чувства никуда не делись. Они есть где-то в самой подспудной глубине души, и часто они возвращаются вновь. Этих чувств можно стыдиться; можно не замечать их, можно считать их чем-то низменным или же, наоборот, возвышенным, но одного у них не отнять – их глубине. Они куда реальнее, чем сама реальность; они ярче, насыщеннее, живее всего остального, что вокруг меня, и чувства нынешние блекнут в сравнении с ними….

Порой мне кажется, что с нами троими что-то не так. Скорее всего, для остальных мы призраки, пугающие тени прошлого, то, о чем хочется поскорее забыть и укрыть под могильным гнетом минувших лет; мы та неприятная вещь, которую стараются не замечать и обходить стороной, делая вид, что её не существует. Порой я сомневаюсь, а существуем ли мы. Вполне возможно, что нет – очень сложно понять что-либо в хаосе, творившемся при Конце Евангелиона. Рушилось всё, сами устои мира дрогнули в той чудовищной бойне, Вселенная попросту сошла с ума – и мы вместе с ней….

Мы говорим об этом долгой лунной ночью, расположившись на террасе и смотря на бегущую к необозримо далекому горизонту золотую лунную тропу на ровной и безмятежной озерной глади. Мы выпадаем из реальности, теряя всяческую с ней связь, и вновь из глубин прошлого встает всё то, чем мы гордились, что ненавидели, за что сражались…. Я вспоминаю кровавое безумие битв, перед размахом которых в ужасе дрогнет разум современного человека, вспоминаю бессмысленность и обреченность, царившие над нами в те дни, вспоминаю тех, кто окружал нас…. По молчаливому согласию мы не называем имен – не потому, что те, кто носил их, мертвы; так уж повелось. Это своего рода ритуал; мы вспоминаем детали, поступки, слова, ситуации – но не вспоминаем их имена. Рэй по большей части молчит, обняв узкими ладонями кружку с чаем; в её прищуренных глазах трудно что-то прочитать, но я знаю, что ей больно – сладостно больно – ворошить былое. Ведь это было главное в её жизни; впрочем, это было главным и в наших жизнях. Вся эта война, все битвы, все эти трижды проклятые Ангелы, Евы – всё это было единственным настоящим в наших жизнях.

Мари, как всегда, не согласна, и мы с ней начинаем спорить. Спорим долго, до хрипоты, обижаемся, злимся, переходим на личности… ох, как давно это было! И с болью в душе я понимаю, что и это – часть того единственного настоящего; того, что кровью запечатлено в моем и их сердцах; самое мучительное и самое сладкое…. А Рэй всё молчит, изредка подбрасывая короткие реплики, Мари веселится, ёрничает, я злюсь и хохочу, мы пьем пиво, и коктейли, и чай, а луна меж тем всё опрокидывается и опрокидывается к горизонту, небо бледнеет, оставляя нам всё меньше и меньше времени перед тем, как выкатится на небо солнечный диск….

Наверное, для всех остальных людей это было бы любовью. Нет, это не любовь; это куда сильнее и страшнее; это связь троих, прошедших все круги ада и сумевших оттуда вырваться; мы видели то, что не видел ни один из ныне живущих, мы выжили в Армагеддоне куда более чудовищном, чем ядерный Апокалипсис, и сумели уцелеть.

Хотя…. Даже в этом я не уверена.

Но мы изменились. Очень сильно изменились, потеряв большую часть себя и утратив многие воспоминания о тех днях; вполне возможно, что мы сами отбросили их, дабы не сойти окончательно с ума в этом вставшем с ног на голову мире, чтобы пронести сквозь года хоть что-то об эпохе Евангелиона и Третьего Удара…. Вот только… всё это оказалось напрасным.

На горизонте загорается узенькая полоска рассвета; она становится всё шире, наливаясь золотым сиянием, и мы покидаем комнату. Мы выходим из гостиницы и неспешно в молчании бредем по утопающим в тени узким улочкам умирающего брошенного города, то и дело останавливаясь в памятных местах. Их становится всё меньше с каждым годом; память наша тускнеет, и мы постепенно забываем…. В этом городе я с нарастающей силой ощущаю себя призраком; тенью давным-давно отгремевшей войны, воином, заблудившимся на перепутье времен, не в силах ни покинуть поле битвы, где он пал, ни вернуться домой, туда, где он погребен….

Мы доходим до кладбища. Оно маленькое, очень маленькое, заросшее зеленью; солнце к тому моменту уже обычно в полудне, и здесь становится жарко. Мы прячемся под сенью деревьев и некоторое время молча сидим, смотря с холма на всё то же озеро и перебирая в памяти высохшие ломкие страницы книги воспоминаний. Здесь нам суждено проститься – до следующего конца лета. Мы обнимаемся, может быть, роняем несколько слезинок, и вы уходите – две тени в этом царстве теней, в земле, где всё ещё бродит ярость и безумие былых сражений; вы уходите, постепенно растворяясь в сгущающихся тенях и наконец пропадаете между окутанными мраком стволами деревьев….

Я же иду в центр кладбища. Я нахожу нужное место – с каждым годом его всё труднее найти; природа наступает, раскидывая всюду свои цветущие зеленые сети, и с подступающей к горлу горечью я особенно остро чувствую свою никчемность.

Я зажигаю благовония и кладу цветы. Опускаюсь на колени и долго и сижу так перед двумя скромными могильными плитами – «Аянами Рэй» и «Макинами Мари Илластриэс». Здесь нет дат, на этих плитах – но и в этих могилах нет тел. Никто не знает, где они. Никто не знает, где мы. Знаю только я. Мы застряли в безвременье, мертвые воины, не знающие, куда им идти – и хоть я всё ещё жива, но скоро и я присоединюсь к вам. Скоро. Возможно, в следующем году, когда закончится лето.

Вечереет. Я ухожу с кладбища, обещая себе, что не буду оборачиваться, и точно зная, что обернусь. И я оборачиваюсь. Мне кажется?.. Наверное, да. Две смутные тени на вершине холма…. Они здесь. Они ждут меня. Они всегда будут ждать меня. До следующего года – когда закончится лето.