Скрипач
Я вышел на сцену, не глядя в зал и спрашивая себя, как Кадзи удалось уговорить меня дать этот концерт. Первый и, как я был уверен, единственный. Просто потому, что вряд ли я еще раз захочу испытать что-то подобное.
Коже было холодно, а по венам, напротив, растекался огонь. Особенно горячий клубок шевелился где-то в районе сердца. Дойдя до середины сцены, я наконец заставил себя повернуться к зрителям. Мой взгляд быстро пробежался по слабо светящимся в полумраке лицам, некоторые из которых были мне знакомы.
В первом ряду сидел Кадзи. Было странно видеть его не таким, как обычно – побритым, аккуратно причесанным, в костюме серого цвета. Его глаза встретились с моими, и он едва заметно кивнул, подбодряя меня.
Дальше и чуть наискосок сидела Кацураги Мисато. С такого расстояния не мог как следует рассмотреть выражение ее глаз, но не сомневался, что они, как обычно, мерцают недоверием, легкой тенью недоверия и на самом дне – злостью. Она всегда злилась на меня, только за то, что я выжил. Один из всех.
Рядом с ней я заметил светлые волосы Акаги Рицко. Ее лицо было неподвижно, и вся она напряженно замерла в удобном кресле, будто в любой момент ожидала нападения Ангела. Нападения, которое теперь уже никогда не случится, вот только доктор Акаги, по-моему, так и не смогла привыкнуть к спокойной жизни. Евы были не нужны, да и она сама, если смотреть правде в глаза, тоже.
С краю расположилась группа операторов. Майя беспокойно посматривала на своего семпая, а вот Макото и Аоба, кажется, были заинтересованы. Длинноволосый парень даже махнул мне рукой, то ли в дружеском приветствии, то ли, как и Кадзи, пытаясь ободрить.
В середине вроде бы сидел Фуюцки Козо, но я не был в этом уверен. Что же касается Икари Гендо, то я его не видел, что, впрочем, не означало его отсутствие.
Я сделал несколько шагов вперед и отвесил легкий поклон. Скрипка словно завибрировала, ей хотелось играть, хотелось выплеснуть все то, что я заложил в ней, долгими часами репетируя и оттачивая собственное мастерство исполнения. В этом наши с ней желания совпадали.
Подняв смычок, я плавно коснулся им струн. А потом просто прикрыл глаза, вспоминая написанную мной музыку, позволяя рукам исполнять ее, а чувствам, воспоминаниям… душе изливаться в зал.
Нас было пятеро. Пятеро подростков, оторванных от привычного другим мира и сделанных пилотами. У нас были лишь мы сами, наша дружба, и какая-то особенная связь. Подобная серебристой паутине, она сплетала нас в единое целое. Не в команду, не в отряд. Это было нечто большее.
Стены дрожали. Я перестал смотреть, зрение как будто отключилось, ненужное, лишнее. Я погружался в музыку, купался в ней. Мне казалось, что зал сжимается, захватывает меня в плен, но не сделал ничего, чтобы помешать этому.
Аянами Рей… Первое Дитя, спокойная, даже ледяная, и такая хрупкая. Мы пятеро знали ее истинное лицо, лишь для нас она могла быть собой, отложить хотя бы ненадолго маску Снежной Королевы. Бледная, нежная кожа и алые глаза, мерцающие загадкой.
Смычок превратился в живое существо, возводя вокруг слушателей хрустальные дворцы. Я позволил тонкому льду укладываться в невероятные конструкции, искривлял его, заставлял мерцать. Звук становился почти что осязаем, а для меня это было уже привычно.
Она сгорела в капсуле Нулевого, отражая направленный на Синдзи удар Рамиэля. Огромный щит плавился, разбрызгивая шипящие капли раскаленного металла, но она стояла. И потом, когда единственным препятствием для луча Ангела была лишь ее Ева, она сама… и тогда Рей стояла. Датчики сходили с ума, системы жизнеобеспечения выходили из строя, а она, холодная и не понятая остальными, умирала, чтобы защитить Икари-младшего.
Мне было больно, кожу жгло, руки были готовы начать дрожать, но я держался. И на смену дворцами из прозрачного льда приходил жар раскаленной домны. Звук стал вязким, а потом брызнул во все стороны рекой расплавленного металла. Струны стонали, сплетая удушающий жар, но оставляя ледяной холод в сердце.
Шикинами Аска Лэнгли… Второе Дитя, быстрая, порывистая и яркая. Презирающая мир, и в то же время тайно желающая, чтобы ей восхищались, ее любили. Заводила в нашей маленькой компании, такая сильная и такая нежная.
Стены рухнули, отступили на задний план, когда смычок летал, создавая быстрые, вроде бы смазанные, но в то же время четкие образы. Перед самыми глазами проносилась огненно-рыжая волна, а где-то в невидимом небе блестели ярко-голубые звезды. Резко, тонко, надрывно, но все же с мягким завершением.
Она пыталась бороться, когда привычные стены капсулы стали вдруг чужими. Бардиэль, захвативший Третий Евангелион, вторгался в ее сознание, одновременно сковывая, парализуя, захватывая ее тело. Она сражалась, сражалась до конца, не умеющая сдаваться, отчаянная и решительная. Но силы были неравны. Ангел против человека… в этой битве просто невозможно было победить.
Вибрация пронзила все вокруг. Боль и отчаяние наполняли души, к горлу словно приставили нож, а музыка стала дерганой, отчаянной. Ее изломанный ритм словно хотел заставить сердца биться по-другому, сломать их размеренность, едва ли не остановить. Отчаяние пронизывало смычок, который впивался в струны.
Макинами Мари Илластрис. Четвертое Дитя, веселая, бесшабашная и беспечная. Она умела поднять настроение, умела вдохнуть в каждого искру надежды, дать облегчение, помочь смотреть на мир проще. Для каждого из нас она была своей, той, которую мы хотели видеть, с которой нам было легко и хорошо.
Легкие, вроде бы простые мотивы были подобны робким весенним лучам солнца. Приятная теневая прохлада была удачным дополнением, а никак не чем-то противоположным, неправильным. Длинные ноты, короткие паузы – и вновь спокойная мелодия.
Зеруэль растерзал Второй Евангелион и Мари во время сражения за Геофронт. Она активировала режим «The Beast», слившись в единое целое с машиной, жаждущей крови, страданий и смерти врага. Я не знаю, оставалось ли в ней еще что-то от прежней Мари, когда Ангел рвал на куски Еву. Я лишь помню ее неукротимую ярость и стремление победить во что бы то ни стало, даже если это означало провалиться в Ад и утащить врага с собой.
Струны и смычок кричали. Боль переполняла их, когда они встречались, от одного касания мороз пробирал по коже, а сердце пылало, как огромный костер. Боль висела плотным густым облаком, расползаясь по залу, и к ней примешивалась ярость, языками пламени устремлявшаяся к потолку. Дыма не было, лишь боль и отблески огня, да крики страдающих струн.
Икари Синдзи. Мой первый и единственный настоящий друг. Робкий и застенчивый вначале, он сумел найти в себе стальной стержень. Тонкий прутик вырастал на моих глазах в могучее дерево, и я дивился этой скрытой в нем его силе. Голубые глаза светились решимостью, а лицо становилось заостренным, волевым.
Мелодия изменила рисунок, стала плавной, мягкой. Со скрытого где-то в неведомых высотах потолка падали желтые листья. Они медленно кружились, точно не решаясь коснуться земли, и когда, наконец, ложились на нее, я слышал легкий хрустальный звон. Спокойствие, умиротворение, словно затишье перед бурей.
Последнее сражение той войны, иного слова я не могу подобрать, стало последним днем его жизни. Во время сражения с Серийными Евангелионами, которых натравили на нас SEELE, он кинулся наперерез Репликанту, принявшего форму Копья Лонгиния. Страшное оружие пронзило сердце Синдзи, но я видел, что он умирал с улыбкой.
Ярость метели, круговорот ледяных снежинок, которые скорее напоминали заостренные кусочки льда. Холодный ветер бил в лицо как плеть, обжигая и оставляя невидимые глазу шрамы. И миг спустя буран превращается в снегопад, когда пушистые снежинки ласково обволакивают мир, превращая его в нечто прекрасное и неизменное.
На завершающих аккордах я наконец открыл глаза, медленно возвращаясь из царства своей музыки в реальность. Я, Нагиса Каору, Пятое Дитя, единственный выживший пилот Евангелиона. Прошло уже семь лет, но я ничего не забыл. Память о тех днях всегда со мной. Со мной осталась лишь она… и моя музыка.
Последний взмах смычка, и скрипка затихла. Я медленно опустил инструмент, держа его за гриф, и поклонился молчащему залу. Не знаю, услышали ли они меня, смогли ли понять то, что я пытался донести. Хотелось бы верить… как верить и в то, что не только я помню ту четверку, что отдала свои жизни ради всех нас.
Поэтому я отдаю им свою музыку.