Касание Первое: Демон

Глава I

Страхи

- Ему страшно?

- Нет, что ты. Не видишь – его аж трясет от уверенности.

адъютанты магистра Фуюцуки перед первым штурмом Стерберна, 410 год от рождества Лилит

Единственное, что делает жизнь возможной, — это вечная, невыносимая неуверенность: незнание того, что случится дальше.

Урсула Ле Гуин

Тело Икари Юи, прозванной Прекрасной ещё при жизни, и оставшейся такой в смерти, лежало на алтаре: закованное в блестящие серебряные латы и усыпанное лепестками белых лилий и красных роз. Свет, искупавшись в огромных витражах базилики Вознесения, нарядил прощальную залу в фантастические, райские цвета, играя радугой на белоснежной лепнине, танцуя в лазурном блеске эмалированного нагрудника покойницы и ярко поджигая золотую храмовую утварь. Вокруг алтаря молчаливыми  гвардейцами величественно возвышались статуи Ангелов.

И в этой мистической, завораживающей красоте жутко воняло. Смертный дух стоял такой, словно капеллу набили всеми оставшимися под Дежолем трупами, которых насчитали сорок и семь тысяч. Цветы и ароматная дымка курильниц, лишь придавали висящему гнилостному запаху мерзкую, дурящую сладость.

Шестилетний Синдзи – краснолицый, опухший от слез, сорвавший голоc от рыданий и воплей, трясся под алтарем на котором лежала его мама.

Нет, нет от мамы не могло так вонять. Мама всегда пахла персиками и смоковницей. С мамой он никогда не плакал, даже когда падал с пони и расшибал коленки.

Все отпевание, все время, что преподобная мать вещала с амвона, он не проронил ни слезинки. И сам не понимал почему. Вокруг плакали мужчины и женщины, бедные и богатые, родовитые и сироты – не стыдясь, навзрыд. Её любили. Превозносили. С её именем на устах убивали и умирали. Зависть и гордыня – грехи словно ушли от людей на один день, оставив на своем месте гноящуюся скорбью рану.

Народ разошелся. Они остались одни под расписанным куполом. Отец и сын. Икари Гендо хотел увести мальчика, но тот не сдвинулся с места, точно присоединился к стражам-статуям – окаменевший, лишенный жизни. Выпитый утратой.

И когда за отцом, громыхнув железной оковкой, захлопнулись двери, Синдзи остался совсем один.

Он ревел, вопил и орал как забитый звереныш. Он бормотал что-то, сбиваясь на захлебывающиеся мольбы и просьбы, обращенные к маме, Лилит, Богине, богам, демонам и духам. Кому-нибудь, кто мог услышать. В какой-то момент, он начал захлебываться в своей истерике, просто открывая рот и хрипя. Слезы кончились, воздуха не хватало. Вонь стала поистине невыносимой. Его вырвало.

«Мамочка. Я хочу увидеть твою улыбку, мама».

Шатаясь, он поднялся из месива рвоты и лепестков, едва доставая до алтаря, чтобы увидеть лицо мамы.

Икари Юи улыбалась. Она скалилась натянутым на череп зелено-болотным месивом разлагающейся кожи, копошащимися между оголенных зубов опарышами и выглядывающими из глазниц червями. Челюсти раскрылись, порвались и провисли щеки, а из распахнувшегося зёва, вместе с танцующим змеёй языком, вырвалось:

- Ты уже опозорил меня?

***

В дверь ломились.

Синдзи как ошпаренный вскочил со стога сена.

«Что? Кто я? Где? А… уже полдень? Сколько я проспал?».

Тело сопротивлялось. Июльское солнце, забравшееся в зенит, беспощадно жарило c безоблачного неба, пропекая Синдзи через дырявую крышу конюшни. Льняная рубаха прилипла к потному телу, а гадкая засуха во рту, заставляла желудок ползти к горлу. Попытка встать закончилась жестоким приступом головокружения, в котором, воспользовавшись сумятицей, скрылись остатки кошмарного сна, заметающие следы болезненной мигренью.

«Что мне снилось? Даже знать не хочу… Вряд ли что-то хорошее».

Синдзи полусидел на сене, постепенно приходя в себя. Следуя советам медицинских трактатов, глубоко вдохнул, словно раздувая паруса ноздрей. Воздух оказался тяжелым и жарким, будто бы из кузнечных мехов. Икари почувствовал запах духоты, старых опилок и застарелого навоза. В солнечном танце перед глазами кружила пыль, медленно оседая в неводах густой паутины, окутывавшей стропила. В щели между досок, елозя откормленным брюшком, пыталась скрыться напуганная шумом крыса.

«Лето и жара. И снова этот сарай. Что в четырнадцать, что в семнадцать. Я снова убегаю, хотя который раз обещал себе… Да и к демонам. Помилован».

Далеко, едва слышно, затянули полуденную жрички из собора Лелиила Праведника.

В дверь настойчиво стучали.

- Господин Синдзи, я знаю вы здесь, откройте! Слышите меня! Открывайте!

«А может не слышу? Может, это опять сон? Эх… Как же пить-то хочется».

- Господин, принц, мой лорд вы в порядке? – в голове стало ощущаться явное беспокойство. - Мне позвать на помощь?

Надо отметить, что господин Синдзи, семнадцати лет от роду, Икари по матери и Рокобунги по отцу, ко всему прочему титуловался принцем токийским или на заграничный манер - дофином.

«Господин… Принц... Больше громкие титулы, чем реальная власть. Да и вообще - солнечный удар имеет одинаковое воздействие на голову крестьянина, рыцаря и короля».

Титулы и впрямь не помогали справиться с перегревшейся макушкой, и потому переход в положение стоя походил на маленький подвиг, а несколько шагов до двери, вполне могли сойти за эпическое путешествие. Высушенный солнцем разум Синдзи целиком заполнила влажная фантазия о бурдюке ледяной воды.

Вместе с защелкой в руке Синдзи чуть не оказалась и сама хлипкая дверь, пыточно скрипнувшая ржавыми петлями.

В палящих плетях солнечных лучей стоял запыхавшийся юноша, примерно одного с Синдзи возраста, но на пол головы ниже. Нескладного, худощавого телосложения, в поношенной и выцветшей одежде, этот парень с простым крестьянским лицом, усеянным оспинами, стал главной надеждой на утоление жажды. Шумное дыхание, выдававшее не совсем удачно сросшийся перелом носа, сбивалось, а при виде Синдзи губы парня растянулись в счастливую улыбку. Такая же забралась и на лицо Синдзи, когда щурясь от проклятого светила, на поясе у своего оруженосца Родрика, он увидел фляжку. Надежда оправдалась.

- Я знал, господин, что вы сюда пойдете - чуть шепелявя, говорил Родрик. Они укрылись в той части старого здания, где крыша хоть немного выполняла свои обязанности, скрывая их в благостной тени. Синдзи с каждым новым глотком ощущал, как он оживает, словно кактус, корни которого все-таки дотянулись до живительной влаги. – У вас это уж добрая традиция тут дрыхнуть, перед важными событиями. А сейчас только и разговоров, что о сегодняшней схватке.

Синдзи допил флягу и тяжело вздохнул.

«Балаболы. Я и сам с удовольствием поговорил и даже посмеялся, о том, как легко все пройдет. Если бы не знал, что смешно и легко не будет точно»

Синдзи очень нравилось думать, что в отличие от переполненных излишним юношеским норовом и спесью сверстников, фонтанировавших верой в собственную непобедимость, сам он имел взгляд на мир вполне взрослый и рассудительный. Самый что ни на есть реалистичный. Мысль, право сказать, не такая уж необычная для семнадцатилетнего.

- Умотали поди, ещё ночью? Вот, глядите, я тут кое-чем на нашей кухне поживился.

«Сколько заботы. О, помидорка!»

Нехитрая снедь пришлась весьма кстати – вода не только придала Синдзи жизни, но и разбудила падшее жертвой летней духоты чувство голода. Поэтому пока Родрик обрушивал на него шквал свежих новостей – будто видел его первые раз за месяц, - Синдзи увлеченно занимался половиной пшеничной булки, которая в целом виде наверняка не уступала по размерам круглому щиту, вчерашними копчеными ребрышками и домашней колбасой. В котомке так же нашелся шмат сала, огурцы, помидоры.

- … А ещё, перед тем как к вам заглянуть, наткнулся, на господина Тодзи, - наконец выловил Синдзи из словесного потока своего слуги. – Сказал, что хочет с вами говорить. По нему, конечно не скажешь, но гвардейцы из караула, языками чесали, мол – птенчик нашего архешпийона, вчера вылакал все хмельное в трех питейных, а в четвертом - трактире «Под бычком» - поломал пару лавок…

«Думается мне, что пострадали не только лавки».

- Об кого?

- Это вы, господин, самую суть ухватили, - ухмыльнулся Родрик. – Угостил троих подлючих северных кнехтов, посольские которые. Говорят, бил страшно. Как не на смерть – демоны их знают. Все кричал что-то про целый месяц, рассчитался за погром и был таков. Вы же понимаете? Как Хикари уехала, так он что с цепи сорвался.

- Онфкуфает, - чуть не подавился Синдзи.

- Что? Нет, пока ещё никого не съел. Но в штанах у парня неспокойно. Кабы заглянул к маман Луизовне, так присмирел бы. Не творил бы бесчинств и беспорядка. Ясно, что у господина Кадзи он в любимчиках, но терпение же у него не железное.

«Здравая мысль в этом есть. Но это же Тодзи…»

Черепно-мозговым травмам и прочим увечьям, незадачливые посетители должны были быть благодарны – сколь странным бы это не показалось – любви и верности. Amor vincit omnia[1], как говорится.

А все потому, что вопреки обычаю романтического эпоса, роль рыцаря отправившегося «через холмы дальние-дали», выпала даме сердца.

Ведомая зовом сострадания и долга Хикари Хораки, сейчас целительствовала на южных границах, где-то у Лугота. А раз уж Тодзи решил хранить верность своей любимой, то ни в одном из борделей Токио его не увидят. Скорее уж в Токио не увидят больше борделей.

 «Колбаса недожарилась. Как бы не слечь с животом… Хотя в моей ситуации это не самый плохой вариант».

- Папа снова вершит судьбы мира? – перебил его Синдзи. Из спелого томата брызнуло, по губам стекал солоновато-сладкий сок. Он не особенно интересовался перипетиями большой игры, но разговоры только и вертелись вокруг дел в Лире и Сабрисе, где из-за прихворнувшего короля, вот-вот могла славным костерком полыхнуть гражданская война.

«А уж на такое слетится не только мошкара, но и зверье покрупнее».

- Точно так, - Родрик пожирал взглядом блестящие колбаски. – Разрешите, господин?

- Валяй.

Синдзи уже давно бросил всякие попытки отучить Родрика спрашивать разрешение по поводу и без. Конечно, он был оруженосцем, да ещё и из отнюдь не знатного рода и это накладывало отпечаток на их в основном дружеские отношения. Поэтому Синдзи просто перестал обращать внимание на раздражающие вопросы. Не сказать, что это давалось ему просто, потому что каждый раз, когда Родрик просил о чем-нибудь, даже о самой мелочи – той же еде – выглядел он так, будто молодой рыцарь тут же озвереет и всыплет наглецу никак ни меньше ста плетей.

«Проще согласиться».

- Благодарю, господин, - пробурчал набитым ртом Родрик. – Батюшка ваш, с первыми лучами, ещё и палатки на базаре не подняли, отправился к Пирамиде. С ним видели госпожу Мисато.

«Естественно. Куда же без неё. Чтобы заседание Мардука и без главной колдуньи триумвирата. Наверняка, там же будет и Кадзи, богатый на весточки от своих шпиков. Вот и хорошо. Не хватало ещё опозориться на глазах у сильных мира сего. Для этого у меня будет целая толпа на трибунах».

- Вы какой-то кислый, господин Синдзи. Бросьте! Что ж думаете, не побьете северянина?

Сказать по правде, ещё пять дней назад он не думал, что побьёт вообще кого-нибудь, кто способен забраться на лошадь, поскакать и не выронить при этом копье. Он ошибался. К счастью. Или наоборот.

В первый же день, волею жребия, его занесло в меле. Магистр Фуюцуки, гоняя его по монастырю зеруилитов, отзывался об этом турнирном явлении, так: «Почти как битва, только с правилами». С таким утверждением Синдзи не соглашался. Какие правила существовали в этой чудовищной свалке коней, людей и железа, тонувшей в клубах пыли, вопля и жуткого мата, для него осталась загадкой. И тем не менее, он не только остался в седле (что уже само по себе поражало – к концу схватки он ощущал себя где-то под брюхом своей кобылы), но и сбил шлемы с троих. И вроде как ещё одного выбил на землю, хотя здесь мнения герольдов разошлись. Как судейская коллегия могла узреть, кто, кого и как стукнул, Синдзи понимал плохо.

На день второй он бился в гештехе[2], что тоже принесло свои сюрпризы. В первой схватке, он без особого труда одолел оруженосца Тариуса из Хейни. Последнего, в силу тяжелейшего, убойного похмелья, которым завершился галоп по токийским борделям и вертепам, к седлу можно было разве что прибить. Со вторым было сложнее. С молодым – по меркам обоих рас – эльфом, который уже успел расстаться с ухом, он сломал четыре копья, и в конце-концов, больше удачей, чем мастерством, снес его изящный шлем. В третьей сшибке, воодушевленный победами он сошелся со старым веселым лордом, владельцем какой-то Ружской шахты. Казалась, что сухой дедуля был слишком стар для конных игрищ уже лет двадцать как, но Синдзи старался не расслабляться. Ведь седой магистр Фуюцуки все ещё мог запрыгивать в седло без помощи стремян, неся на себе при этом полные латы. А  уж его мастерство во владении мечом собирало богатый урожай вытаращенных взглядов даже среди бывалых бойцов. Поэтому Синдзи пообещал себе не делать противнику скидок на возраст. И ни в коем случае расслабляться.

Он собрался и встретил противника во всеоружии, что принесло свои плоды – его не убило, а только сбросило с коня. Получи он копьем без коронеля[3] – Токио пришлось бы искать другого наследника. Дедушка съездил копьем мира так, что синяк на правом боку, ныл и дергался тупой болью при одном только воспоминании. Хотя вслед за ним приходило другое, более приятное – влажные теплые пальцы Рэй, закутывающие ему припарку и удивленно-беспокойный, слегка осуждающий взгляд…

«Пожалуй, только воспоминание мне лелеять и остается».

На день третий все изменилось.  На день третий, к празднику победителей, пожаловали проигравшие.

Северяне. Посольство Тигриного престола.

«Отец и Кадзи знают, какой черт принес этих ублюдков в такое время. Дипломатическая миссия, визит мира. Но и собаке понятно, что выглядит это все как издевка и плевок в глаз победителю».

Ещё большим вызов, если не дерзостью, выглядело желание одного из пришельцев принять участие в турнире.  Рожи герольдов, вешающих герб нового участника на рыцарское дерево, трескались от улыбок, словно у котов, которым подали крынку со сметаной. Они-то знали, чем на турнирах потчуют «опоздунов», да ещё и таких примечательных.

Не нужно быть Рамиилом Мудрым, чтобы понимать, сколько горячих голов страстно возжелали сойтись на поле с наглецом, дерзнувшим протиснуть свою небритую северную ряху в турнир Недели памяти. Добраться до неё руки чесались у всех присутствующих рыцарей Триумвирата. А так как опоздавший участник объявлялся тенаном[4], то никаких проблем с этим возникнуть было не должно. На утро дня четвертого под щитом с черной кошачьей мордой, в крестах и на белом поле, висели четыре перчатки будущих венанов. Сам незнакомец, пожелал биться под именем Кот. Герольды лыбились пуще прежнего. Как оказалось – преждевременно.

«Так что я думал уже о всяком. И вариант, в котором я по несчастной, совершенно нелепой случайности ломаю себе руку прямо перед схваткой, уже не кажется чем-то невероятным».

- Мы же вместе сидели там и смотрели на него, - Синдзи размазал по камзолу накапавший жир. – Он за час свалил троих.

- Ой, будет вам, господин. Расфуфыренные сынки богатеньких merkatores[5]. Первый, свои отъевшиеся телеса в доспех засовывал, не иначе как в бабском корсете.

«Хех. Ремни на нагруднике Николы младшего грозились лопнуть, словно верёвки на слишком здоровом окороке. Но остальные?».

Остальные были людьми иного теста. Виклиф Оштриц, хмурый кряжистый  маториилит, имел за привычку потешать публику, выходя пешим против двух конных. И в отличие от оппонентов покидал ристалище самостоятельно. Если Никола остался валяться в пыли после первой же сшибки с северянином, то Виклиф принял одиннадцать. Перед двенадцатой, его герб с грушевым деревом завесили белым полотном. Уходил маториилит, прихрамывая, опираясь на плечи оруженосцев, с лицом красным и искаженным - гневом, стыдом или болью – Синдзи не знал. Скорее всего – всем вместе.

Освистываемый беснующейся толпой, крестоносец гарцевал, не снимая забрала. По праву победителя, шлем Виклифа покоился на его копье.

- Виклифа ты тоже в толстых купцовых наследников записал? – буравя оруженосца осуждающим взглядом, спросил Синдзи.

- Его, пожалуй нет. Но что с того? Проиграл он ничуть не меньше, чем жирный кабан Никола. А если вдуматься – то и больше.

«Он потерял в Северной войне половину родичей, а под Стерберном – двух сыновей. Что он чувствовал, уходя пораженным в день их памяти? Что буду чувствовать я, если… Нет, даже не думать».

Не думать было трудно. Перед глазами стоял ошалелый, вопящий Балтиан – третий, рискнувший сразиться против северянина. И поначалу казалось, что у надменного эльфа даже имелись неплохие шансы, выйти из единоборства победителем: в первой сшибке он выбил у северянина щит, во второй – расщепив могучим ударом разукрашенное копье, заехал хитро и сильно, куда-то под щит. Северянин от удара прогнулся в седле настолько, что его уж было приготовился не ловить турнирный стражник[6], но поразительным акробатическим этюдом, разочаровавшим публику, удержался. В джосте третьем, всадники сломали друг другу копья, а в четвертом эльф тихо-мирно валялся на земле. Четвертый венан, на поле не вышел. В это же время, прихватив нехитрый скарб, через Медовые ворота уматывал вольный всадник Триор.

- Так уж вышло, - тихо и грустно говорил Синдзи, - Что если удача не повернётся ко мне нужным местом, то беды опростоволосившихся венанов, станут последним, что будет волновать меня. Сын Юи Единственной, Победительницы Северной войны, получил под зад от какого-то полосатого выскочки. Каково? Да меня лет пять будут подавать к пиву, как самую нажористую сплетню.

- Вы эту панику бросьте, господин, - уверенным тоном, с назидательной миной на лице вещал Родрик. – Никому ещё пользы от волнения не случалось. А вот вреда да дрожи в коленках – сполна. Видел я как вы зимой в Каргодисе, отлупили Гарета Найда и Остина из Эльга. Да эльфа, не далее как позавчера, засандалили так, что Ангелов вон выноси. Побьете вы крестовика. Не без труда, но это уж как водится. А вот…

Оруженосец наклонился к нему - заговорщицки, словно посреди этой затхлой конюшни притаились уши, которым кое-что слышать не полагалось.

- А вот то, что вы задумали – бросьте. Не нужно этого. Честно вы его побьете, без всякого…

Повисшее в тягучей жаре молчание подразумевало, что Синдзи сам знает, что это за такое «всякое», которое всенепременно надо бросить. Хотя сам Икари, взглядом и всем своим видом пытался дать понять, что вообще ни в чем предосудительном не замешан и праведнее него только Ангелы. Получалось средне.

«А он-то откуда узнал? Я никому ни слова не говорил. Она… Она вообще из своей норы не вылезет. Ужель сам догадался? Ай да Родрик. А я всегда думал, что у тебя голова на плечах только потому, что там рот».

- Даже не представляю…

- Не надо. Хорошо вы все представляете и знаете. Он же честно бьется, хоть и сам ублюдок. Вон, магики наши зубами скрежетали, а так ничего… противоестественного не увидели.

- Смотрели плохо, - пробурчал Синдзи, хотя сам знал, что это неправда.

Конечно, сами подопечные госпожи Мисато имели к турниру отношение сугубо опосредованное. В отличии от своих кошельков, денежки из которых – в самом прямом смысле - растекались по ставкам тотализатора. Поэтому Синдзи не сомневался, что магики, воодушевленные своим финансовым благополучием, подняли бы дикий вой, обнаружься на северянине хоть одна подозрительная финтифлюшка.

- В любом случае, я ничего не замышляю, - солгал юный принц. – И рассчитываю только на то, что годы проведенные с зеруилитами, пошли мне в прок.

- Дай то Лилит, господин.

«Вряд ли он мне поверил. Родрик, конечно не станет болтать о своих догадках… По крайней мере, кому попало».

Принцу стало неуютно. Словно под влажной от пота рубахой, лежал не пузырек с янтарно-золотой жидкостью, а раскалённый уголек – пекучий, жаркий. Может это совесть жжется? Скорее всего.

Что бы сказала мать, узнай она, что её сын ради лавров славы идет на такую подлость? Нет, не ради почестей даже – ради её памяти, убеждал себя Синдзи. Ему не нужны эти победы.

Но и что сказал бы он матери, если опозорился в день её памяти?

Так если это и совесть - что с того? Ей, убогой, сейчас он был не рад.

«Бесчестная победа – не хуже любой другой. Тем более, если никто не узнает».

Он не проиграет.

Уверенность и решимость… были приятны. Пускай и недолги.

***

- Давай, сюда, - провел их Тодзи, указывая на один из проулков, лабиринтами вьющихся между домиками и церквушками Столпов – района пусть и не богатого, но празднующего Неделю памяти на широкую ногу – с гуляньями, кострами и кутежом, смолкающим только к ночи.

Жара нагнала дождь. Мощный короткий ливень освежил пекущийся Токио, затушил костры, размочил пыль и духоту, попытался загнать народ под крыши. С последним вышло не очень. Токио праздновал  старую победу, как и каждый раз на протяжении уже тринадцати лет – песнями, плясками, молитвами и обильными возлияниями. И какой-то там дождичек не способен был потушить тлеющий дух давней виктории. Самые религиозные укрылись в многочисленных городских соборах, храмах, церквушках и базиликах. Фонтаном били и другие увеселения. От людных Столпов до подножий величественной Пирамиды, на угрюмых площадях Ангелов и фонтанов Свято Мяста – всюду громыхали кубки, кружки, бокалы и стопки. Заядлые выпивохи не гнушались пить прямо из жбанов, окунались в бидончики с брагой. Везде кабатчики и шинкари дырявили приберегаемые к такому случаю бочки с выдержанными напитками. Улицы горели пестротой заполнивших город циркачей, акробатов, артистов, шутов, дрессировщиков, бардов, голиардов. Ходили ходуном, переживающие наплыв посетителей красные дома, отмечающие Неделю памяти незабвенным девизом - crescite et multiplicamini[7]. К результату стремились немногие, больше увлекаясь процессом.

Путь к турнирному полю затягивали толпы. Саму дорогу отмечали развешанные всюду, торчащие из окон, свисающие с крыш и раскачивающиеся на веревках для сушки белья, полотна: флаги, штандарты, хоругви, гвидоны[8] и пенноны[9]. Несмотря на любовь к геральдике и часы проведенные за огромными фолиантами, попадались и такие, которые Синдзи не узнавал. Да и занимало его вовсе не буйство пестрых тканей, а то, что ему было ужас как страшно.

Казалось во всем городе, даже самый последний пессимист не сомневался в его победе. Отправившись к турнирному полю заранее, с небольшим конным эскортом, состоящим лишь из Родрика да пяти сержантов, он ощутил это сполна. О размере своего сопровождения он не раз пожалел.

«Лилит, я же ещё не победил!»

Веселью это не мешало. Гуляющая толпа затопила их, выкрикивая лозунги, поздравляя с победой в ещё не состоявшейся схватке. Со всех сторон им протягивали емкости с горячительным. Кто-то даже пихал тазик с вином, в котором – не в качестве закуски ли – плавали мухи и осы. Девки, от мала до велика, разгоряченные и смелые, пытались запрыгнуть к ним на коней. Синдзи неловко улыбался и пожимал тянущиеся руки, хотя до колик боялся дружелюбной толпы. К его радости, телохранители отпихивали всех слишком настырных, пытаясь сберечь господина от ассасина или простого дурака, напившегося до белой горячки. К счастью, ничего опасного не случилось, если не считать дородную даму, которая отличившись необычной прытью, угостила любимого принца кукурузой, чуть ли не в рот запихнув ему горячий початок. Воспользовавшийся сумятицей Родрик, усадил к себе блондиночку эльфку, краснеющую, но не убирающую руку оруженосца, блуждающую где-то в её юбках.

«Пожалуй, то немногое, на что ему не требуется моё позволение».

- Славься лорд Икари. Славься Лилит и Матерь!

- Побьедааа!

- Задайте ему там, господин Икари. Шоб аж муди под шею вскочили!

- Въебстите, въебстите как тогда, под Дежолем!

- Выпьете! Выпьете! Помянем матушку вашу, пресветлую Юи!

Из веселящегося братства, выбрались они только с помощью Тодзи, нашедшего их среди этого бушующего, развеселого  хмельного моря выпивох. Словно спасительный корабль подобравший утопающих, он провел  их в менее людные и беснующиеся улочки и проулки, ведущие к турнирному полю.

- Спасибо, Тодзи, без тебя нас бы затопило. Снесло. Не люди, а лавина.

- Да чего уж там. Они ж тебя любят.

- Ага, с каких таких пор?

- До каких, скорее. До тех самых, пока тебя один ублюдок, из седла не выбьет. Поехали. Скоро уж закат. Поражение тебе, может и простят, а вот коль ты не явишься…

- Спасибо, дорогой друг. Ты умеешь поддержать в трудную минуту.

Пробирались по тихим улочкам, которые тоже несли на себе следы как самого гульбища, так и не совсем приятных его результатов. Убойно разило кислятиной и мочой. То там, то сям было, самым натуральным образом насрано и облевано. Налетевший дождь милостиво освежил главные улицы, мощенные камнем и гранитом. Улочки и проулки же ливень превратил в болото, смотреть на которое было противно – не то что вступать в него. Ратуша грозилась крупным денежным штрафом любому правонарушителю, вывалившему отходы или нечистоты на улицу, но здесь об этом не знали. Или плевать хотели. Люди спасались выложенными из досок тропами, среди которых блаженствовали свиньи, куры, утки. Царственно жужжали мухи.

Чуть вперед выехали провожатые принца, за ними покачивались сам Синдзи и Тодзи. Прихмелевший принц догрызал кукурузу.

«А что? Я когда нервничаю - ем».

Поодаль держались шпики Тодзи, самые что ни на есть стереотипные, каноничные – в душных плащах и капюшонах на все лицо, они предпочитали держаться в тени.

Откуда Тодзи взялся у Кадзи, достоверно не знал никто. О молодом, появившемся при дворе лет пять назад парне, года на два старше Синдзи, взлетевшего до заместителя архишпиона, слухи ходили один круче другого. Самые популярные утверждали, что Тодзи с сестрой – лирийцы, купцовые дети, родом из Шароля, которым вместе с сестрой посчастливилось пережить резню, устроенную северянами в декабре 409. Другие, оставляя ему лирийское происхождение, записывали Тодзи в главари одной из сиротских шаек, которых уже после войны, в 411, нещадно давились и истреблялись. Третьи божились Лилит, что дескать юноша – сын близкого друга архишпиона, рыцаря, сгинувшего где-то под Стерберном. Кому верить, Синдзи не знал.

Знал только то, что Тодзи отличался преданностью собаки, норовом медведя, поразительной лисьей верткостью и умением безошибочно угадывать желания своего начальства. Пусть его квадратное, чуть по-бандитски наглое лицо и могло создать впечатление деревенского дурня, он все же был по-своему умен.

В седле Тодзи держался уверенно, вольготно. Его длиннополый синий наряд из простой шерсти, со шнуровкой на груди, подошел бы больше мелкому купцу или чиновнику. Образ дополнял неизменный черный шаперон с паттой[10], придававший парню вид лихой, загадочный и даже несколько франтовый. От торговца и модника его отличала едва скрытая под одеждой  кольчуга, да серьезный арсенал на поясе: фальшион[11], шестопер, пара длинных кинжалов.

- Как там Хикари? Пишет? – прервал молчание Синдзи, бросив в грязь  обглоданный початок, на который тут же налетели вечно голодные куры.

- Пишет, - пожал плечами Тодзи. – А что она может писать? Все хорошо, лечу хворых, помогаю убогим. Люблю, целую, хм… А как там взаправду дела делаются - хер его знает. Даже у меня руки коротковаты дотянутся до такой задницы. Что-то намечается, носом чую. От Луготского замка, меньше дня топать до границы с Лиром. А в самой Лире, кипит так, что глядишь, скоро, через край польется.

- Знаю. Бернард болен.

Тодзи то ли всхрапнул, то ли хрюкнул.

- Можешь не сдерживаться, - усмехнулся Синдзи. – Я ещё не правитель, да и ты не дворовый попрошайка.

- Ни хера-то, мой прынц, ты не знаешь, - сплюнул Тодзи. – Голова болит от перепоя, а Бернард вторую неделю бьется в лихорадке и срет кровью. Уже никто не сомневается, что король со дня на день, отправится к Лилит. Ну а там как полыхнет… В наследовании, там всегда бардак творится. А уж в этот раз они там такое устроят…

«Понос и лихорадка – симптомы не королевские. От этого умирают в лагерях и трущобах, а не в дворцах и замках. Может, его травят? Спросить у Тодзи? Да он сам не дурак и скорее всего сам об этом думал, только мне не говорит».

- Заваруха или нет, а твоя суженая к ней никакого отношения не имеет. Триумвират не станет ввязываться в Лирскую междоусобицу.

-Вы только поглядите, какой у молодого наследника стратегический талант!  А если первым туда ввяжется Тигриный престол? – прищурился Тодзи.

- Ты о чем?

- О непонятном, - Тодзи понизил голос, как и всегда, когда речь заходила о работе. Словно в каждой мусорной куче, притаилось по лазутчику, ожидающему болтуна с ценными сведениями. – Ладно, не забивай себе голову. Молод ты ещё, дорогой принц.

- Ты на два года старше меня, дедуля.

- Но мозгов у меня явно побольше. Я и так взболтнул больше чем следует. Не у меня в батьках лорд Токийский ходит – его и выпытывай.

«Его выпытаешь, как же».

- А что вчера, кстати, было? Слыхал, кто-то вчера крепко побушевал «Под бычком».

- Понятия не имею, о чем ты, - с гранитной физиономией, ответил Тодзи и вперил взгляд в Синдзи. – Да и любопытен ты не в меру. Я же не сую нос, куда это ты из Пирамиды по ночам просачиваешься, а? И это при назначенной-то свадьбе и с невестой под боком. Аль Рэй не в твоем вкусе?

«Ага, у кого что болит, тот о том и говорит. Но тему моих ночных вылазок лучше не поднимать. Хочет думать, что я бегаю по бабам, пусть думает».

Не разочаровав ожиданий Тодзи, принц покраснел и засмущался – не мастер лицедейства конечно, но Синдзи надеялся, что на Тодзи хватит.

- Я понял. Больше вопросов не задаю, - сказал Синдзи, натурально запнувшись.

- Вот и ладненько, - Тодзи даже в лице не изменился. - Кстати, мы почти на месте.

-Ага.

- Наверное, спрашивать готов ли ты, глупо? – улыбка Тодзи, до ужаса напоминала дежурную ухмылку архишпиона.

- Наверное.

Совсем рядом, созывая людей на зрелище, гремели колокола.

[1] Любовь побеждает все.

[2] Вид турнирной копейной схватки. От реннена отличался перерывами между сшибками.

[3] Форма наконечника копья в виде короны, с несколькими вершинами. Сила удара распределялась, вместо того что бы концентрировать её в одной точке.

[4] Тенаны и венаны – рыцари бросающие вызов (зачинщики) и принимающие его соответственно (защитники). Иногда, рыцари опоздавшие к началу турнира, могли выступать на нем, но уже в качестве зачинщиков независимо от своего желания.

[5] Торговцев

[6] Идущий или скачущий за рыцарем турнирный слуга, в обязанности которого входила подстраховка выбитых из седла бойцов.

[7] Плодитесь и размножайтесь

[8] Треугольный флажок.

[9] Знамя с хвостами

[10] Средневековый головной убор

[11] Короткий меч