Самоубийство — это не результат мгновенного решения. Оно не каприз и не мимолётная прихоть, призванная облегчить долю неудачников. Хотя облегчение и может быть мотивирующим фактором, это не главная причина.

            Снаружи, для тех, кто не способен понять, почему кто-то может по своей воле закончить собственную жизнь, это крик о помощи, отчаянная мольба, дошедшая слишком поздно. Оно вызывает недоумение вслух и тихий ужас про себя. Оно пошатывает укоренившееся убеждение, что жизнь — это ценный подарок, которым стоит наслаждаться, несмотря на всю историю и природу человека.

            Для переживших попытку оно — трагический порыв слабых и эгоистичных, не готовых сталкиваться с трудностями и препятствиями жизни. Это бессмысленная потеря, крик во тьме. Оно уничтожает счастье и рутину. Оно ослабляет желания и яркость жизни. И везде остаются вопросы:

Как они могли сделать это?

Вы знали, что они страдали так сильно?

Что мы могли сделать, чтобы помочь им?

Почему?

            Потому что. Это окончательное «потому что», важнейшее решение, последнее «последнее». Финальный вздох эгоизма в наступающем приливе боли и мучений на бугристом и лишённом Бога куске камня, несущемся сквозь тёмную пустоту космоса. Потому что стоит один раз осознать, что у бытия нет невероятного секрета, что нет великодушной любящей сущности, баюкающей наши сломленные души, и смерть перестаёт что-то значить. «Как» и «когда» становятся бессмысленными и незначительными. Имеет смысл, становится важным и значимым только «почему». Почему вы продолжаете и почему останавливаетесь.

Почему вы с желанием смотрите на лезвие, но никогда не касаетесь им кожи?

Почему вы грустно улыбаетесь пышности похорон?

Почему вы боитесь засыпать и ненавидите просыпаться?

Почему?

Почему нет?

            Самоубийство — это состояние бытия. Это непрерывный образ мышления, ползучее напоминание во время повседневной жизни. Это не ослепляющее откровение, но постепенное зарождение. Это нечто, до чего добираются путём раздумий, осторожного решения и приглушённого принятия. Это путь, и у него есть конец. Главный конец.

            Это не направление, которое выбирают с лёгкостью или в моменты невероятных страданий. Моменты могут посадить зерно, но плоды приносит непрерывное сосуществование с болью, страхом и ненавистью.

            Икари Синдзи всё это знал. Он знал с самого детства, с тех пор, как его мать проглотил тот ложный Господь, с тех пор, как отец оставил его, чтобы убить расу человеческую, с тех пор, как он стоял на опустевшей улице и видел Аянами Рей сквозь колыхание птичьих крыльев, с тех пор, как он видел Аянами Рей, стоящую на простыне крови моря.

            Важнее, он знал это, он жил с этим, когда Аска, которую он, казалось, знал, понемногу покидала его. Поначалу, в те одинокие дни на пляже, это заставляло его грустить. Он видел, что происходило, и не мог придумать, чем можно было бы помочь ей. Порой он плакал из-за неё. А потом плакал снова, когда понимал, что она не имела понятия, почему он плакал изначально.

            Но слёзы, как и всегда, высыхали, и на их место, как и всегда, приходила ненависть.

            Он ненавидел Аску за то, что она покинула его. Он ненавидел её за способность провалиться в свой внутренний мир, где было безопасно, удобно и невообразимо ужасно. Он ненавидел Аянами за то, что она заставила его выбирать. Он ненавидел её за то, что она оставила его одного в убитом им мире. Он ненавидел Мисато за то, что она заставила его вырасти. Он ненавидел её за отвратительное отражение, которое она заставила его видеть при каждом взгляде на неё. Он ненавидел Каору за то, кем он был. Он ненавидел его за любовь к нему. Он ненавидел своего отца за то, что он позволил ребёнку по имени Синдзи умереть. Он ненавидел свою мать за то, что она позволила ему существовать. Он ненавидел её за само существование.

            Он ненавидел всех их за то, что они заставили его отнять их жизни.

            Так что пусть они подохнут.

            Убийство — это неутомимый грызун, разъедающий ваш разум. Каждый раз, когда вы думаете, что поймали и убили его, ещё двое выскальзывают из вашей хватки и продолжают постепенное разрушение вашего самоуважения и рассудка. И со временем они захватывают с собой ещё многое. Счастье, надежду, желание, удовольствие, наслаждение, мечты, доверие и ожидание… волю продолжать то, что остальные называют жизнью.

            Синдзи всё это знал. Он знал, потому что, прожив столь долго вместе с этим, он наконец почувствовал достаточно отвращения и ненависти к себе, чтобы сделать что-то. Он наконец мог прижать лезвие к своим запястьям и нажать сильнее, чем требуется для слабой отметины. Он наконец мог отбросить иллюзию надежды и человечности и увидеть истинного себя.

            Никчёмное, подлое, презренное, больное, отвратительное, извращённое, испорченное, жалкое, эгоистичное, уродливое, двуличное, лгущее, изменяющее, глупое, слабое, печальное, бесполезное, убивающее, трусливое нечто — вот чем он был, и настало время перестать цепляться за ложь, которая сохраняла его в состоянии стабильного существования и бесконечного страдания. Термин «человек» был слишком хорош для него. Даже несмотря на то, что люди были свирепыми, жестокими тварями безо всяких оправдывающих черт, он был куда хуже. У него был шанс, возможность поменять всё к лучшему, изменить этот ад на Земле, и он проигнорировал его из-за… из-за гордости? Из-за надежды? Из-за ложного желания, дарованного ему в проклятой иллюзии. Что, по его мнению, он мог изменить?

            Что, твою мать, он мог изменить?

            Человечество не изменилось. Человечество никогда не менялось. История была ничем иным, как длинной, бесконечно повторяемой чередой насилия, убийств и ненависти. Нечего было спасать, нечего было сохранять на будущее, за исключением непоколебимого знания, что это не должно продолжаться. Даже когда все люди погибли, было слишком поздно. А Синдзи был лишь шестернёй в машине.

            Но у меня был шанс.

            У него был шанс, и он упустил его. Заслуживал ли он похвалы за выбор в пользу жизни, а не безымянного существования? Делал ли его отказ от Комплементации особенным? Храбрее? Героем? Человеком?

            Он сделал его дураком. У него был шанс, и теперь он был наказан за то, что упустил его. Навсегда наказан. Это был его ад.

            Он заставил его, впервые в жизни, потерять безразличие к смерти, потому что он наконец принял правду о том, что не должен жить. Страх смерти, эгоистичные нужды и желания, раскрашивавшие его жизнь, справедливый гнев на самого себя, всё это было снесено волной невыносимой вины и сожалений.

            Конечно, для знающего, что будет дальше — бескрайнее море коллапса — вина становится лишь мелким беспокойством. Лишь назойливая помеха, обременяющая его жизнь перед освобождением смерти.

            Но он знал, что не было рая, ожидающего его. Было лишь посмертное существование. И он не смог достичь даже минимума целей. Провал, во всём, что бы он ни пробовал. И ничто этого никогда не изменит.

            Икари Синдзи вздохнул, заметив время. Он поднялся с пола своей маленькой ванной и опустил рукава рубашки, скрыв покрытые шрамами запястья.

            Он осторожно вернул пластиковую бритву на место в шкафчик с лекарствами, рядом с таблетками снотворного в индивидуальной упаковке, которыми его снабжали военные, и взглянул на своё отражение в зеркальной дверце. Он не узнавал этого лица. Оно было осунувшимся и худым, с тёмными пустыми глазами и впалыми щеками. Его волосы, тонкие и хрупкие, падали на лоб в беспорядке. Спина была сгорблена, плечи направлены вперед, создавая из его груди подобие чаши.

           Он не узнавал лица, образа, но он знал, кто это. Это был Синдзи. Это то, во что превратился Синдзи. Это был зверь, оставшийся дышать, говорить, чувствовать, жить. Быть наказанным. Это было всем, что осталось.

            Это было всё.

            Это было…

            — Это твоё наказание.

***

            Мана открыла маленькую коробочку со своим ужином. Ничего особенного, просто рис и маленькая, ничем не приправленная креветка. Она старалась по возможности не искажать естественный вкус пищи. Долгая жизнь на еде быстрого приготовления сделала это трудным, но она баловала себя в те редкие случаи, когда готовила сама. Она мягко улыбнулась, раскусив креветку в рту.

            Она была в своём офисе, воздерживаясь от посещения шумной столовой. Это стало своего рода ритуалом. С тех пор, как началось расследование по Икари, её загрузили бумагами и отчётами всех предыдущих врачей, и она часто задерживалась допоздна, не возвращаясь домой, пока луна не пропадёт с неба.

            И вместо того, чтобы откладывать работу во время еды, она начала готовить самостоятельно и есть в офисе, не отрываясь от чтения архива исследований, прямо во время обеда и, частенько, — как сегодня — ужина. Не то чтобы она многого достигла, но так она чувствовала себя лучше.

            Тэйпер осторожно давил на неё, чтобы получить хотя бы предварительный отчёт по Икари, без сомнения, пытаясь выставить себя получше в глазах командиров, но Мана давно примирилась со скрытыми побуждениями в людях. Она, в конце концов, бывший тайный агент.

            И, несмотря на работу, прошлое и должность в армии, маленькая часть её беспрестанно ныла, что она предавала Синдзи, сообщая людям об их разговорах. Что, конечно, было смешно, однако Мана никогда не считала себя подходящей для этой работы. Она не могла не чувствовать, что добилась искренней связи с Синдзи и что каким-то образом должна сражаться, чтобы защитить её.

            В том числе и откладывая финальный отчёт как можно дольше. Кроме того, следующий доктор может не обладать её сочувствующей натурой.

            Ночь была душной, и Мана оставила дверь офиса открытой, надеясь поймать прохладу от центральной вентиляции. И чтобы немного очистить комнату. С закрытой дверью в кабинете было тепло и сыро, несмотря на кондиционер.

            И хотя это увеличивало шум из близлежащих комнат, конференц-залов и машин на дороге, почти все уже знали, что во время работы её лучше не беспокоить. Не потому, что судьба мира зависела от того, получится ли у неё собрать внятную картину произошедшего двенадцать лет назад, а потому что знали, что в гневе она может быть довольно страшной. Они быстро научились оставлять ей много личного пространства и постепенно такой подход перешёл и на их отношения вне работы.

            Об этом Мана не любила слишком часто думать. У неё было немного людей, которых она могла назвать друзьями. Её работа не давала привязываться к кому-либо, подталкивая к профессиональному отчуждению вместо искреннего сочувствия и симпатии. Даже обучение, пройденное ей в детстве, было тщательно спланировано так, чтобы избегать привязанности и дружбы. Большинство уроков военных проходило, когда она ещё не могла найти своего голоса. И спустя годы немногое поменялось.

            Даже когда она выбиралась выпить или потанцевать вместе с людьми с базы, между всеми приглашёнными царило определённое безразличие. Не потому что она кого-то сильно не любила, просто никто не мог дистанцироваться от своего профессионализма. Не из-за злобы, а просто целой жизни, проведённой с въевшимися этикой и контролем.

            Это утомляло и раздражало, но такую уж она выбрала жизнь. Пути назад не было. Она увязла слишком глубоко. Никто не смог бы кинуть ей спасательный круг, даже если бы она попросила об этом.

            — Тук-тук, — донесся тихий голос из коридора.

            Мана подняла взгляд, на самом деле не рассердившись из-за вмешательства, в конце концов, она оставила дверь открытой — большинство знало, что её надо оставить одну во время работы. Она удивила себя, действительно обрадовавшись человеку на пороге.

            — Асари, — сказала она с улыбкой, — я тебя уже будто годы не видела. Всё ещё под каблуком у Сэки в отделе дознаний?

            — Где ещё мне быть? — он ласково улыбнулся. — Хотя я по-прежнему поражаюсь тому, где я сегодня. Учили меня совсем не этому.

            — Знаю. Каждый день спрашиваю себя, что я тут делаю. Этот стол — самое близкое, что у меня когда-нибудь будет к пилотированию. Знаю, что мне не следует жаловаться, тут куда безопасней. Просто… не знаю. Не думаю, что подхожу для этой работы.

            — Не согласен, — сказал Асари. — В нашей маленькой группе ты была сочувствующим человеком. Думаю, эта работа для тебя — естественная эволюция. Быть врачом, пытаться помочь людям… всё сходится.

            — И минуты не прошло, а ты уже льстишь мне. Бесстыдник.

            Асари, как и Мусаси, был старым товарищем из её славных деньков пилота гигантского робота. То, что все они находились под крышей одной базы, было не просто удачей. Военное начальство, будучи оплотом здравого смысла, решило, что их старую команду стоит держать вместе на случай, если их навыки потребуются снова. Не то чтобы огромные мехи были главным элементом армии, но, так как безумие Евангелионов было ещё свежей раной в психике общества, лучше всего было держать весь возможный контингент в готовности на всякий случай.

            И пусть не всё, что они порой вспоминали, было ей приятно, эти двое были единственными людьми, которых Мана считала достаточно близкими к друзьям.

            Это казалось ей очень грустным.

            — Тебе скоро надо сдавать финальный отчёт для Тэйпера, верно? — спросил Асари. Он сел на стул перед её столом. Его осанка была безупречной. — Об Икари?

            — Ага, — ответила Мана и растянулась по заваленному бумагами столу. — Тэйпер пытается быть вежливым, словно это как-то повлияет на моё отношение к нему, но уже начинает сильно давить на меня. Он говорит, что это просто его работа и что мне не надо принимать это близко к сердцу, но он знает, как я отношусь к такому методу работы. Я не знаю, почему он думает, что на этот раз всё будет иначе.

            — Вечный оптимист.

            Асари открыл рот, чтобы сказать больше, но остановился и наклонил голову набок, изучая её взглядом.

            — Что? — спросила его Мана.

            — У тебя новый парень?

            — Что? — фыркнула она. — Какого чёрта это…

            — Ничего, прости. Прости. Я ничего такого не имел в виду. Просто ты… как будто светишься немного. Я и подумал, что, может… — он пожал плечами. — Прости. Не обращай внимания.

            Мана вскипела. Она и забыла, что из-за щенячьих глаз, спокойной манеры речи и скромного поведения на Асари невозможно было долго злиться. Засранец.

            — У меня нет времени на парней, — проворчала она. — Ты должен знать это. Я занята. Любое свободное время я трачу на работу. Я не буду тратить его на какого-то мужчину.

            — Но… — он осторожно улыбнулся. — Ты, в некотором смысле, тратишь своё свободное время на мужчину, — он указал на документы, разбросанные по её столу.   

            — Иди к чёрту.

            — Нет, серьёзно, — сказал по-прежнему спокойный Асари. — Ты же всегда говорила о нём, когда мы были детьми. Знаменитый Икари Синдзи, убивавший Ангелов взмахом ладони. Спасавший мир, пока нас всё ещё учили заводить наши машины.

            — Ты опять ошивался рядом с Мусаси, да? — Мана отмахнулась от него. — Послушай. Может, я и была немного фанаткой в то время, но сейчас я взрослая. У меня настоящая работа. Я не трачу свои дни, сидя в тесном кокпите или соблазняя мальчиков. Мне надо заниматься важными вещами.

            — Тэйпер и впрямь наседает на тебя, а? — спросил он. Он сочувствующе нахмурился. — Он всегда был к тебе жёстче, чем к остальным. Ты его любимица.

            — Ты ошивался рядом с Мусаси. Такое поведение я не одобряю. Можешь идти и отчитаться, что я в порядке, просто у меня небольшой завал. И нет, мне не нужна помощь или люди, кружащие надо мной, как мухи. Повторяю, это моя работа. Я к ней привыкла. Включая одиночество, утомление, давление сверху и уставные правила.

            — Всё настолько плохо?

            — Просто… немного давит сейчас, — вздохнула она. — Чувствую себя так, будто меня растягивают одновременно в двадцати направлениях. И всё ради травли сломленного человека, у которого, возможно, и нет ничего важного для нас. По крайней мере, ничего, на что надеется начальство.

            — Ну, — сказал Асари, — ты обнаружила что-нибудь полезное?

            — Я…

            Она остановилась, слова застряли на полпути.

            Прошлой ночью Мана поняла, кем был Каору. Чем он был. Он был последним Ангелом. Это было почти откровением. Синдзи сказал, что он был тем, кого он убил. В своей руке. Потом он убил всех людей. Удар.

            Каору был последним Ангелом перед Ударом.

            Мана не могла этого даже представить. Ангел, способный к человеческой речи, не говоря уж об эмоциях? Он имел человеческий облик? Должен был. Синдзи называл его «он». Некто, любивший его.

            Последний Ангел был человеком.

            Она не знала, как обработать эту информацию. Она иррационально расстраивала её. Это был первобытный страх, как темноты или неизвестного. Ангелы были огромными чудовищами, высокими, как здания, и сильными, как ураганы. Содержать весь этот ужас и силу в хрупкой человеческой оболочке…

            Думали ли другие Ангелы? Были ли они способны к человеческому мышлению? Речи? Различались ли Ангелы и люди только размерами и внешним видом?

            Она не полностью осознала это, но такие мысли были невероятно опасны. Но если что Кирисима Мана и умела, так это скрывать небезопасные мысли и информацию. И что-то ей подсказывало, что чем меньше знают люди ниже статусом, тем лучше.

            — Прости, — сказала она Асари, пожав плечами, — я не могу ничего рассказать тебе.

            — Жаль.

            — Ага. Но, по крайней мере, ты не отругаешь меня. Это работа Тэйпера.

            — Наверное.

            — Не должен ли ты поддерживать мой дух? Или моё израненное эго?

            — Я и так уже в одних взаимозависимых отношениях на базе, — сказал Асари. — В другие меня не затянуть.

            — Хорошо, — сказала Мана сквозь смех. — Передавай привет Мусаси.

            Она помахала ему на прощание и снова нырнула в гору бумаг на столе.

            — Останешься на всю ночь? — спросил он у двери, указывая на часы, которые показывали 21:21. — Я по пути домой зашёл.

            — Я пойду через несколько минут, — сказала она, по-прежнему маша рукой. — Не жди меня.

            В 22:57 Мана закрыла дверь своего кабинета. Не рекорд, особенно в последнее время, но достаточно, чтобы Асари грустно покачал головой, а Мусаси устроил представление.

            И она знала, что её усердия были в основном из-за прошлого. Ничего такого, чего бы она себе уже не говорила. Но, может, если повторить много раз, это станет менее сомнительным.

            Она быстро покинула базу и поспешила домой. Улицы были почти пусты и Мана чувствовала себя последней женщиной на Земле. Было поздно; все, у кого была семья, уже были дома вместе с ней. Моменты вроде этого делали Ману более грустной, чем обычно. Они напоминали об её одиночестве. Но кажущиеся колоссальными усилия для построения отношений оставляли её удовлетворённой своим статусом.

            И всё же она почувствовала укол разочарования в себе, когда дома её поприветствовала лишь пустая тьма.

            Она приняла душ, смыв грязь и головную боль прошедшего дня, и рухнула в постель. Книга, лежащая на столике, которую она постоянно безуспешно пыталась прочесть, внезапно показалась ей невероятно глупой. Это была сумбурная любовная история в реалиях XVII века, из тех, где главными проблемами героини были какого красивого поклонника выбрать женихом и как потратить неприлично огромное приданное. Всё же, это был порок. Постыдное удовольствие в мире, полном постоянных неудовольствий. Но даже цветастый эскапизм этой ночью требовал слишком многих усилий. Она включила лампу, когда легла.

            Когда её голова коснулась подушки, когда её глаза закрылись, когда внешний мир скрылся в тумане, ей снился сон. Каждый раз это был один и тот же кошмар. Она смотрела, как её тело плавится и становится чем-то густым и вязким, а мысли медленно покидают голову неровными колоннами до тех пор, пока не оставалась только способность наблюдать. И потом вламывались чужие мысли. Миллионы и миллионы мыслей, которые наполняли её сверх меры, которые нападали, насиловали и уничтожали. Как же это было больно. Было больно, и она не могла проснуться. Она никогда не могла проснуться.

***

            На следующий день Мана опоздала на встречу. До этого она никогда не опаздывала, и сегодня Синдзи был странно раздражён. Его печалило то, как легко он привыкал к расписаниям и как тяжело было их нарушать. Но последние десять лет у него было мало чего кроме неизменной рутины. И, к счастью или к сожалению, Мана теперь была её частью.

            Она поспешила к двери по узкой дорожке, тайком поглядывая на охранников. И вновь она припомнила факт, который беспокоил её с самого первого дня.

            Икари Синдзи был незаменим. И из-за этого размер его охраны всегда поражал Ману. Пусть отсюда было рукой подать до блокпоста, но число людей, размещённых на участке, было минимальным. Это не могло быть одолжением ему, или же для того, чтобы снизить дискомфорт. Мана не могла вообразить себе истинную причину. И хотя некоторые другие факты этого дела тоже казались ей совершенно бессмысленными, эта деталь приходила в голову при каждом визите.

            И это был не перевалочный пункт, где солдаты находились перед направлением в другое место. Это был постоянный пост с явной цепью командования и снабжения. Это было не мутное ветхое местечко, куда ссылали плохих солдат подальше с глаз долой.

            Так по какой причине командование избегало этой ответственности?

            Опять же, подумала Мана, Икари Синдзи был незаменим. Так почему он жил в частном доме далеко от главной базы, где его было бы проще допрашивать? Почему он не сидел в военной тюрьме, где он был бы в полном распоряжении начальства безо всяких помех? Раз уж на то пошло, то почему были свободны Сорью, Аоба, Айда, Судзухара? О чём думали военные?

            Мана не имела возможности оспаривать решения вышестоящих чинов. У неё была лишь работа, и закончив её, она будет ближе всего к правде за всю свою жизнь. Она поняла, что никогда не узнает всего о Евангелионах, или Ангелах, или мрачных секретах NERV. Она уже давно с этим смирилась. Потому что, несмотря на её работу, поставленную командиром задачу, Мана знала, что они хотели ограничить доступ к этому знанию как можно сильнее. Информация, знание, сейчас было большим оружием, чем когда-либо. И чем меньше было тех, кто ей обладал, тем меньше были шансы повторения трагедии.

            Такое объяснение никогда не удовлетворяло Ману. Популярная теория гласила, что чем меньше людей знало правду о NERV, тем легче их было держать под контролем, и, в свою очередь, управлять народом.

            Она не могла согласиться с этим. После жизни, проведённой в армии, Мана знала, что сколько бы мало людей ни знало что-то, это знание рано или поздно будет использовано. Это был вопрос времени. Меньше людей означало только меньше несогласия. Если существовала технология, существовало и намерение её использовать.

            И она могла лишь гадать, какое применение найдут информации, которую она недавно обнаружила.

            Каору был последним Ангелом.

            Мана отвлекла себя от этой волнующей правды, планируя вопросы, которые хотела задать Синдзи. Например, какое влияние на него оказывали нападения, кроме очевидной дозы страха за свою жизнь во время схваток с гигантскими монстрами. Она хотела знать, как он справлялся с еженедельным риском для жизни, как влияло на него ощущение того, как твоя рука отнимает жизнь колосса. У него не было осушенной невинности других Детей. У Синдзи было только то, за что он мог ухватиться благодаря удаче и самоконтролю. У него не было никакой военной подготовки. Он не знал, как справляться с опасностями, угрожавшими его существованию.

            Точнее, он не знал, как оправдать убийство. И хотя она не считала Ангела ничем иным, чем Ангелом, какой бы формы он ни был, Синдзи, очевидно, такого мнения не разделял. Само по себе это не было слабостью, но вызывало вопрос: как он держался во время предыдущих атак, до Каору.

            — Я не могу себе представить, каково это — сражаться в огромном роботе, — сказала Мана, сидя напротив его.

            — Не можете?.. — спросил Синдзи.

            — Ну… обучение и сам бой — это две разные вещи. К тому же, моё предыдущее занятие —не общеизвестный факт. Большую часть времени я забываю, что оно вообще было.

            — Я с трудом в это верю.

            — Ничего страшного. Подыграйте мне.

            — Это было… скорей всего так, как вы можете себе представить, — сказал Синдзи. — Не знаю, какая система была у военных, но пилотирование Евангелиона было похоже на ношение очень тяжелого костюма. Как будто твои брюки и рубашка утяжелены или сделаны из стальных прутьев вместо нитей. Спустя некоторое время ты понимаешь, сколько силы надо прилагать, сколько сдерживать. Как можете себе представить, это делало бой несколько труднее.

Сражения походили на шахматы. Относительно просто научиться, но нужно потратить годы и годы, чтобы стать хорошим в этом. К концу нападений мой уровень можно было бы назвать средним.

            — Средним? — немедленно спросила Мана. Она не могла удержаться. — Я много раз изучала бои, Синдзи-сан, и с трудом верю, что вас можно назвать «середнячком».

            — Я был удачлив, — скромно сказал он. — Я был очень удачлив. Настолько, что это было как… способность. И, — продолжил он быстро, — работа Евангелиона зависит от множества переменных, на некоторые из них влияет пилот. Гнев часто является предпочтительным. И я был очень сердитым мальчиком.

            Она решила пропустить это, решив, что чем меньше будет сказано о самообладании Третьего Дитя, тем лучше.

            — Значит, эмоциональные состояния могли влиять на Евангелион, — сказала она. — Ангелы когда-нибудь демонстрировали что-то подобное?

            — Вы имеете в виду, достигали ли они когда-нибудь состояния, похожее на… берсерка? — Синдзи отвёл взгляд. — Ангелы, если к ним придётся применить человеческие свойства, были очень спокойными. Они выполняли свои атаки, словно это был их долг, а мы — лишь препятствия. Единственным отличающимся… был тот, что захватил Еву Тодзи. Тот Ангел… он был не просто агрессивен, он был откровенно враждебен. Я могу лишь предположить, что это было потому, что внутри был человек.

            — Тринадцатый, — сказала Мана. — Это был единственный Ангел, в котором вы заметили отличия? Единственный, который необычно атаковал вас?

            — Ни один Ангел не атаковал похоже, но цель у всех была одна. Пути, избранные ими, могли отличаться, но все они преследовали одно.

            — И что же? Что было их целью?

            — Конец человечества, — просто сказал Синдзи.

            «Мда, это… расплывчато». Мана отвела взгляд. Она полагала, что это было достаточно близко к правде. Ангелы в город приходили не на пикник.

            — Вы знаете, почему так много Ангелов нападали на Токио-3? — спросила она. Она внимательно наблюдала за ним, оценивая его реакцию и ответ.

           Синдзи оставался спокойным, он не приоткрыл рот от удивления или показал что-либо близкое к шоку. Он не выглядел и ни капли расстроенным.

            — Нет, — сказал он.

            Мана почесала нос, скрыв этим утомленный вздох. Очередной тупик. Может быть, он действительно не знал. Может быть, настало время признать, что о некоторых аспектах войны она никогда не узнает правды. Никто никогда не узнает правды. Она напомнила себе, что была последней в длинной очереди. Десятки врачей, более компетентных и умных, чем она, были на этом самом месте до неё, и все они потерпели неудачу. Этот маленький танец продолжался, не касаясь истины, и будет долго продолжаться и после её ухода.

            Синдзи держал свои знания при себе, и для чего? Он был настолько эгоистичен? Самодоволен? Было ли сокрытие правды его способом навредить военным, которые заперли его, точно дикое животное?

            «Всё же, — подумала Мана, — готова поспорить, что я подобралась ближе остальных».

            Необъяснимо она вновь почувствовала себя ребёнком. Встретиться с ним, говорить с ним, узнать о нём больше… её миссия не сильно изменилась. С каплей сожаления она поняла, что и сама не сильно изменилась. Всё та же покорность приказам, не поменявшийся настрой на победу. Просто улучшенная версия. Но сейчас она себя не судила.

            Синдзи, из того, что она знала и читала, тоже не казался особо другим. Так почему? Чего он пытался добиться молчанием?

            Она посмотрела на него. Всё та же высокая, худая фигура, те же тёмные глаза… всё такое же. Так почему он выглядел настолько… уставшим по сравнению с предыдущим интервью? Это было похоже на утомление человека, который только что облегчил душу, но присутствующего после этого облегчения не было. Он был похож на живого мертвеца.

            Это пугало её. Во всех отчётах, которые она читала, врачи замечали эту перемену в отношении, это спокойствие и смирение тогда, когда он переставал выдавать полезную информацию. Как будто затягивал протекающий кран. Она наконец зашла в тупик.

            — Какой Ангел был для лично вас самым тяжелым? — спросила она внезапно.

            — Все они были трудными. Я не трачу время на расстановку их по рангам как спортивных звёзд, — в его голосе не было уклончивости. Только усталая правда.

            — Думаю, — продолжила Мана, — некоторые были труднее остальных. И по мере ваших тренировок, Евангелион должен был управляться легче, верно?

            — Практика не сделала меня идеальным. Она лишь сделала меня менее плохим. Много раз битвы выигрывались на чистой удаче, — Синдзи увидел, как она набирает в грудь воздух для следующего вопроса и заговорил первым: — Ни один Ангел лёгким не был. Давайте оставим это так.

            — Эмм… оставим это «так»? — она улыбнулась. — Если вы забыли, я должна спрашивать вас о всех аспектах войны. «Оставить это так» — это не выбор.

            — Полагаю, нет, — он медленно оглядел комнату, его глаза остановились на маленьких часах, висевших на дальней стене у книжного шкафа. Он минуту наблюдал за движением стрелок, будто ожидая чего-то. Он вздохнул.

            — Синдзи-сан?..

            За стулом Синдзи было огромное окно. Она заставляло спальню выглядеть больше, чем она была на самом деле, и со всеми забитыми шкафами у стен оно казалась лишним. Почти как оптическая иллюзия.

            Вот почему Мана была так удивлена, когда тяжёлый предмет разбил его и приземлился около её ног.

            — Какого… — произнес её рот, прежде чем мозг мог осознать слова.

            Банка размером с такую же от газировки лежала на полу в кругу разбитого стекла. Она услышала шум снаружи, свист, крики. Хаос. Паника. Рейд.

            «На нас напали!..»

            Мана повернулась к Синдзи. Он был всё там же, спокойно сидел в кресле, наблюдал за атакой с холодным любопытством. Он выглядел так, будто подобные вещи происходили всё время.

            — Синдзи-сан!

            Потом вершина банки лопнула, словно перезревший апельсин, с упорным облегчением выплёвывая в комнату беловатый дым.

            Интерес Синдзи оставался неизменным.

            Мана открыла рот, чтобы закричать на него, заставить действовать как рациональный человек, но перед криком её легкие наполнил газ.

            Он наполнил её рот подобно жидкости. Он тяжело лёг на язык, и она могла ощутить вкус металлической стружки. Она попыталась закашляться, выплюнуть его, но только услышала звук. Она больше не могла чувствовать функции своего тела. Теперь они превратились в звуки. Её ноги на полу — лишь звук. Её руки, вытягивающиеся, чтобы уцепиться за мебель — глухие удары. Её спотыкающиеся ноги — шум ткани.

            — Синдзи-сан! — закричал кто-то.

            Это могла быть она. Она была не уверена. Это не звучало, как она, но так могло быть из-за глотки, сжимаемой в тисках. Она вновь закашлялась. Её глаза заметались по сторонам в панике, но всё начало плыть. Её глаза горели. Её голову словно зажали в горящих клешнях, сдавливая щёки, рот и глаза. Её лицо угрожало провалиться внутрь черепа.

            — Синдзи… сан…

            С колоссальным усилием она смогла повернуться и найти его. Он сидел в кресле, ссутулившись, будто был готов уснуть.

            «Син…»

            Обессилев, она упала на бок с глухим звуком, больно ударившись плечом. Её голова неловко упала на пол и затем глаза заползли под веки, и она не могла чувствовать ничего, кроме холодной черноты, укрывшей её, как саван.

            «…дзи…»

            Было последней мыслью, качавшейся в её мозгу, уплывавшей в жгучее ничего, поджидавшее за её сознанием. Она падала и падала. Вниз, вниз, глубоко в размытые тени, проглотившие её целиком, глубоко в колючую дымку тьмы, обнявшую её конечности и тело щиплющимся холодом. Вниз, вниз, оставшаяся без мыслей и действий, вниз, в пустое жадное ничто.

            Мана продолжала падать.