Скрипач

Я вышел на сцену, не глядя в зал и спрашивая себя, как Кадзи удалось уговорить меня дать этот концерт. Первый и, как я был уверен, единственный. Просто потому, что вряд ли я еще раз захочу испытать что-то подобное.

Коже было холодно, а по венам, напротив, растекался огонь. Особенно горячий клубок шевелился где-то в районе сердца. Дойдя до середины сцены, я наконец заставил себя повернуться к зрителям. Мой взгляд быстро пробежался по слабо светящимся в полумраке лицам, некоторые из которых были мне знакомы.

В первом ряду сидел Кадзи. Было странно видеть его не таким, как обычно – побритым, аккуратно причесанным, в костюме серого цвета. Его глаза встретились с моими, и он едва заметно кивнул, подбодряя меня.

Дальше и чуть наискосок сидела Кацураги Мисато. С такого расстояния не мог как следует рассмотреть выражение ее глаз, но не сомневался, что они, как обычно, мерцают недоверием, легкой тенью недоверия и на самом дне – злостью. Она всегда злилась на меня, только за то, что я выжил. Один из всех.

Рядом с ней я заметил светлые волосы Акаги Рицко. Ее лицо было неподвижно, и вся она напряженно замерла в удобном кресле, будто в любой момент ожидала нападения Ангела. Нападения, которое теперь уже никогда не случится, вот только доктор Акаги, по-моему,  так и не смогла привыкнуть к спокойной жизни. Евы были не нужны, да и она сама, если смотреть правде в глаза, тоже.

С краю расположилась группа операторов. Майя беспокойно посматривала на своего семпая, а вот Макото и Аоба, кажется, были заинтересованы. Длинноволосый парень даже махнул мне рукой, то ли в дружеском приветствии, то ли, как и Кадзи, пытаясь ободрить.

В середине вроде бы сидел Фуюцки Козо, но я не был в этом уверен. Что же касается Икари Гендо, то я его не видел, что, впрочем, не означало его отсутствие.

Я сделал несколько шагов вперед и отвесил легкий поклон. Скрипка словно завибрировала, ей хотелось играть, хотелось выплеснуть все то, что я заложил в ней, долгими часами репетируя и оттачивая собственное мастерство исполнения. В этом наши с ней желания совпадали.

Подняв смычок, я плавно коснулся им струн. А потом просто прикрыл глаза, вспоминая написанную мной музыку, позволяя рукам исполнять ее, а чувствам, воспоминаниям… душе изливаться в зал.

Нас было пятеро. Пятеро подростков, оторванных от привычного другим мира и сделанных пилотами. У нас были лишь мы сами, наша дружба, и какая-то особенная связь. Подобная серебристой паутине, она сплетала нас в единое целое. Не в команду, не в отряд. Это было нечто большее.

Стены дрожали. Я перестал смотреть, зрение как будто отключилось, ненужное, лишнее. Я погружался в музыку, купался в ней. Мне казалось, что зал сжимается, захватывает меня в плен, но не сделал ничего, чтобы помешать этому.

Аянами Рей… Первое Дитя, спокойная, даже ледяная, и такая хрупкая. Мы пятеро знали ее истинное лицо, лишь для нас она могла быть собой, отложить хотя бы ненадолго маску Снежной Королевы. Бледная, нежная кожа и алые глаза, мерцающие загадкой.

Смычок превратился в живое существо, возводя вокруг слушателей хрустальные дворцы. Я позволил тонкому льду укладываться в невероятные конструкции, искривлял его, заставлял мерцать. Звук становился почти что осязаем, а для меня это было уже привычно.

Она сгорела в капсуле Нулевого, отражая направленный на Синдзи удар Рамиэля. Огромный щит плавился, разбрызгивая шипящие капли раскаленного металла, но она стояла. И потом, когда единственным препятствием для луча Ангела была лишь ее Ева, она сама… и тогда Рей стояла. Датчики сходили с ума, системы жизнеобеспечения выходили из строя, а она, холодная и не понятая остальными, умирала, чтобы защитить Икари-младшего.

Мне было больно, кожу жгло, руки были готовы начать дрожать, но я держался. И на смену дворцами из прозрачного льда приходил жар раскаленной домны. Звук стал вязким, а потом брызнул во все стороны рекой расплавленного металла. Струны стонали, сплетая удушающий жар, но оставляя ледяной холод в сердце.

Шикинами Аска Лэнгли… Второе Дитя, быстрая, порывистая и яркая. Презирающая мир, и в то же время тайно желающая, чтобы ей восхищались, ее любили. Заводила в нашей маленькой компании, такая сильная и такая нежная.

Стены рухнули, отступили на задний план, когда смычок летал, создавая быстрые, вроде бы смазанные, но в то же время четкие образы. Перед самыми глазами проносилась огненно-рыжая волна, а где-то в невидимом небе блестели ярко-голубые звезды. Резко, тонко, надрывно, но все же с мягким завершением.

Она пыталась бороться, когда привычные стены капсулы стали вдруг чужими. Бардиэль, захвативший Третий Евангелион, вторгался в ее сознание, одновременно сковывая, парализуя, захватывая ее тело. Она сражалась, сражалась до конца, не умеющая сдаваться, отчаянная и решительная. Но силы были неравны. Ангел против человека… в этой битве просто невозможно было победить.

Вибрация пронзила все вокруг. Боль и отчаяние наполняли души, к горлу словно приставили нож, а музыка стала дерганой, отчаянной. Ее изломанный ритм словно хотел заставить сердца биться по-другому, сломать их размеренность, едва ли не остановить. Отчаяние пронизывало смычок, который впивался в струны.

Макинами Мари Илластрис. Четвертое Дитя, веселая, бесшабашная и беспечная. Она  умела поднять настроение, умела вдохнуть в каждого искру надежды, дать облегчение, помочь смотреть на мир проще. Для каждого из нас она была своей, той, которую мы хотели видеть, с которой нам было легко и хорошо.

Легкие, вроде бы простые мотивы были подобны робким весенним лучам солнца. Приятная теневая прохлада была удачным дополнением, а никак не чем-то противоположным, неправильным. Длинные ноты, короткие паузы – и вновь спокойная мелодия.

Зеруэль растерзал Второй Евангелион и Мари во время сражения за Геофронт. Она активировала режим «The Beast», слившись в единое целое с машиной, жаждущей крови, страданий и смерти врага. Я не знаю, оставалось ли в ней еще что-то от прежней Мари, когда Ангел рвал на куски Еву. Я лишь помню ее неукротимую ярость и стремление победить во что бы то ни стало, даже если это означало провалиться в Ад и утащить врага с собой.

Струны и смычок кричали. Боль переполняла их, когда они встречались, от одного касания мороз пробирал по коже, а сердце пылало, как огромный костер. Боль висела плотным густым облаком, расползаясь по залу, и к ней примешивалась ярость, языками пламени устремлявшаяся к потолку. Дыма не было, лишь боль и отблески огня, да крики страдающих  струн.

Икари Синдзи. Мой первый и единственный настоящий друг. Робкий и застенчивый вначале, он сумел найти в себе стальной стержень. Тонкий прутик вырастал на моих глазах в могучее дерево, и я дивился этой скрытой в нем его силе. Голубые глаза светились решимостью, а лицо становилось заостренным, волевым.

Мелодия изменила рисунок, стала плавной, мягкой. Со скрытого где-то в неведомых высотах потолка падали желтые листья. Они медленно кружились, точно не решаясь коснуться земли, и когда, наконец, ложились на нее, я слышал легкий хрустальный звон. Спокойствие, умиротворение, словно затишье перед бурей.

Последнее сражение той войны, иного слова я не могу подобрать, стало последним днем его жизни. Во время сражения с Серийными Евангелионами, которых натравили на нас SEELE, он кинулся наперерез Репликанту, принявшего форму Копья Лонгиния. Страшное оружие пронзило сердце Синдзи, но я видел, что он умирал с улыбкой.

Ярость метели, круговорот ледяных снежинок, которые скорее напоминали заостренные кусочки льда. Холодный ветер бил в лицо как плеть, обжигая и оставляя невидимые глазу шрамы. И миг спустя буран превращается в снегопад, когда пушистые снежинки ласково обволакивают мир, превращая его в нечто прекрасное и неизменное.

На завершающих аккордах я наконец открыл глаза, медленно возвращаясь из царства своей музыки в реальность. Я, Нагиса Каору, Пятое Дитя, единственный выживший пилот Евангелиона. Прошло уже семь лет, но я ничего не забыл. Память о тех днях всегда со мной. Со мной осталась лишь она… и моя музыка.

Последний взмах смычка, и скрипка затихла. Я медленно опустил инструмент, держа его за гриф, и поклонился молчащему залу. Не знаю, услышали ли они меня, смогли ли понять то, что я пытался донести. Хотелось бы верить… как верить и в то, что не только я помню ту четверку, что отдала свои жизни ради всех нас.

Поэтому я отдаю им свою музыку.

Пораженное молчание сменилось громом аплодисментов. И вот уже несколько минут он никак не хотел затихнуть. Передо мной расплывчатыми пятнами мелькали лица – умиленные, растерянные, растерзанные пережитым за эти несколько минут... Чьи-то слезы, чьи-то улыбки – или и то и другое одновременно. Шепот восхищения и ропот непонимания – зачем нужно было так резко менять музыкальные темы? Я слегка улыбнулся неуемному критику и поклонился еще раз – на прощание. Занавес бесшумно пополз вниз, но я не тронулся с места. Мне некуда было спешить.

Стоя за колышущейся – словно дышащей – бархатной стеной, я слышал гул удаляющихся шагов и голосов. За эти семь лет я хорошо отточил свой слух. Впечатления от моей музыки постепенно сменялись разговорами о насущных заботах, о том, что пора бы и домой, о том, что нужно сделать завтра… Так и должно быть – кому-то в этой жизни достается память о прошлом, а кому-то – надежда на будущее.

А когда дверь театра захлопнулась за последним зрителем, в зале воцарилась абсолютная, восхитительная, почти звенящая тишина. Именно ее я ждал так долго. Ведь именно она преподнесет мне самый дорогой, самый желанный подарок.

Робко, едва слышным эхом, из ниоткуда до меня донеслись еще одни аплодисменты. Те, которые мог услышать только я.